Я отправился в скромные — не на Пиккадилли — магазины для джентльменов и приобрел вечерний костюм, смокинг, новое теплое пальто и еще всякую всячину из необходимого: приличный домашний халат и тапочки, рубашки и ботинки. Я бы даже получил удовольствие, делая покупки, если бы не испытывал усталость и некоторое недомогание, сопровождающееся неопределенными болями в конечностях и головной болью, — впрочем, я старался насколько мог не обращать на это внимания.
Перед самым Сочельником наступила оттепель, и улицы и дороги превратились в реки черной бурлящей воды. Небо было хмурым, воздух грязным, весь день солнечный свет едва пробивался сквозь тучи. Но я вышел прогуляться среди прилавков рынка Ковент-Гарден и наслаждался картинами и запахами, свежими, сложенными штабелями рождественскими елками, грудами резко пахнущего остролиста, болтающимися у входа в лавки рядами индеек и каплунов — я смотрел, как их снимали мальчишки в фартуках, орудуя деревянными баграми с крюками.
Я вспомнил, что прошлое Рождество провел в отдаленной горной деревушке на Тибете, попивая чай с прогорклым маслом и слушая песнопения буддийских монахов и перезвон тысяч колокольчиков в разреженном, чистом воздухе. Это было настолько не похоже на хмурую слякоть Лондона и приближающийся праздник Рождества, насколько вообще возможно, это был другой мир, и в его реальность верилось с трудом, словно мне это все приснилось.
Когда я вернулся в тот вечер на Прикеттс-Грин, чтобы упаковать вещи, я все еще чувствовал какую-то подавленность, и подумал, что вполне мог подхватить простуду, но, приняв порошки с толикой горячего рома, я хорошо выспался и утром — темным, сырым и ленивым — решил, что мне удалось справиться с недомоганием.
Я тепло оделся, запер комнаты (Тридголду я оставил записку — он, как всегда, был невидим) и вызвал кэб, который должен был доставить меня на вокзал Ватерлоо. Уже в самую последнюю минуту я засунул в карман маленький черный молитвенник.
Это было удручающее путешествие, поезд был переполнен, и попутчики меня раздражали. Я ушел в себя и так и сидел, сгорбившись в своем углу, снова и снова прокручивая в мозгу надпись в молитвеннике, пытаясь ухватить и выявить намеки на что-то — что-то такое, что я знаю и что распахнет мне дверь в прошлое. Но и на сей раз я преуспел не более, чем раньше, и уже даже почти жалел, что вообще нашел эту книжицу — ведь, не найди я ее, меня ничего не манило бы попусту и не мучило.
Я понимал, что Конрад Вейн вместе со всем, что мне удалось о нем выяснить, уже не интересует меня — более того, мне претила отныне даже самая мысль о нем. Мое отношение к нему полностью изменилось. Сейчас все мои мысли занимал этот мальчик, Джордж Эдвард Паллентайр Монмут.