В середине тридцатых годов судьба свела молодого Белинского с человеком совершенно иного склада, по-своему ярко представлявшим эпоху, – с Михаилом Бакуниным.
Бакунин, отставной офицер, отпрыск родовитой и состоятельной дворянской семьи, объявил Белинскому, что видит в нем «зародыш великого», и увез в родовое имение, где молодой философ встретился с «воплощениями духа» в виде красивых и образованных сестер Бакунина. В одну из них Белинский безответно влюбился.
Несчастная любовь сильно влияла на человеческие судьбы во все времена. Несчастная любовь в 1817 году привела декабриста Якушкина к мысли о цареубийстве с последующим самоубийством. Но это было самопожертвование, замешанное на ситуационном отвращении к жизни. Для Белинского несчастная любовь оказалась философским горнилом, в котором закалялась его личность. Сюда прибавилось еще осознание благотворности страдания. Теперь уже не любовь, но страдание есть путь, которым можно и должно «выстрадать себе полную и истинную жизнь духа».
Страдание было тем более интенсивно, что Бакунин, никогда не отличавшийся тактом и милосердием, безжалостно использовал двусмысленное положение своего друга. «Ты нарочно преследовал меня кощунством, смехом, пошлыми шутками», – писал потом Белинский Бакунину, вспоминая эти «самые лютые мои минуты».
Они пытались оформить свою рефлексию, свои душевные метания при помощи немецкой философии – как в прошлую эпоху опирались на философию французскую. Бакунин проповедовал Фихте, Белинский склонялся к Гегелю (в пересказе Бакунина, ибо не знал немецкого).
Радикалы прошлой эпохи осуждали политическую и социальную составляющую мира – и то не целиком! Тот тип «строителей мира», к которому принадлежали Бакунин и Белинский, шел к отрицанию справедливости самого мироустройства. Это был не политический, но экзистенциальный бунт, и потому из мучительной рефлексии, любви и страдания как главного содержания душевной жизни лежала, сколь это ни парадоксально, прямая дорога к кровавому состраданию народовольцев с их яростной жертвенностью и иррациональными государственными представлениями.
Белинский, с его «прекрасной душой» (по собственному его определению), мыслитель по преимуществу, пошел по пути интеллектуальной агрессии, которая ощущалась властью как подрывная работа.
АНТИПОДЫ
Бакунин, натура более примитивная, успешно трансформировал рефлексию в практическое начало.
Он родился в один год с Лермонтовым (1814), они одновременно получили военное образование в Петербурге – Бакунин в Артиллерийском училище, Лермонтов в Школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. Бакунин надел офицерские эполеты на год раньше Лермонтова, но прослужил недолго. Эти два дворянина и офицера, представляя сущностные пласты эпохи, вместе с тем поражают контрастностью по отношению друг к другу. В том самом сороковом году, когда Лермонтов с легкостью принял вызов Баранта и дрался с ним, прекрасно понимая, чем это ему грозит, а год спустя фактически спровоцировал свой последний поединок, аристократ Бакунин, получив публично две пощечины от их общего с Белинским приятеля Каткова, уклонился от дуэли… В их кругу не было речи о кодексе дворянской чести. Друзья просто объявили Бакунина трусом. Но через несколько лет он проявлял чудеса храбрости на баррикадах Дрездена, Праги, Парижа, а в дальнейшем неоднократно устраивал смертельно опасные авантюры. Он не был трусом. Он, как и Булгарин, изжил в себе предрассудок чести в пушкинском ее понимании. Установки прошлой эпохи были для него мелки. Он намеревался перевернуть мир. Политика, революционная деятельность была рычагом.