Валлена. Клыки Майкеля в моей плоти; его руки, крепко
удерживающие меня на месте, в то время как тело пытается выгнуться
под ним, сопротивляясь боли; его грохочущий голос в моих ушах, раз
за разом требующий: « Поговори со мной», пока я не выдавал что-
нибудь, пришедшее в голову, хоть что-то, что смягчало его странное
настроение и позволяло мне расслабиться – всё это стало частью
моей жизни.
Я рассказывал ему об ужасной скуке, сопровождающей ожидание
клиентов; о моей дружбе с Элизой; о том, как нетерпеливо она требует
от меня рассказов о моем клиенте-вампире; о том, как она жульничает,
когда мы играем в шашки; о том, что я знаю все её приемы, но всё
равно позволяю ей мухлевать, потому что она напоминает мне одного
друга детства. Я выкладывал ему всё, что думал о собственной жизни,
но невысказанного всё равно оставалось неизмеримо много, хотя я
выговаривался ночь за ночью, неделю за неделей. А он был всё таким
же ненасытным, и, когда поток моих слов казался ему медленным, он
обрушивал меня на первую попавшуюся поверхность и снова
требовал: « Поговори со мной! »
Отчаявшись и оцепенев под силой укуса, я глядел поверх его
плеча в открытое окно, за которым утренняя заря начала смывать
краски с неба. Чтобы унять его, я, запинаясь, начал описывать ему
уголок моста, который был виден из окна, как его фонари озаряют
ночную темноту и отражаются в водах канала. Но это раздражало его
только сильнее.
Так что я не стал продолжать и начал лепетать что-то о том,
насколько иначе мост выглядит днем, когда его освещает солнце, а
нагретые камни сохраняют тепло ещё несколько часов после заката.
На удивление, это его утихомирило. Хватка ослабла. Я продолжил, не
желая терять неожиданное преимущество. Я говорил ему о том, что
краска слезает с ограды моста, обнажая посеревшую обветренную
древесину, и это происходит уже не первый год; как все согласились,
что кто-то должен его перекрасить, но никто для этого до сих пор не
пошевелил и пальцем. Ещё я рассказывал ему о заполнивших город
золотых, словно солнце, нарциссах. Недели шли, нарциссы завяли, и я
уже описывал ему бутоны тюльпанов, говорил, что мне больше
нравятся розы – за их запах. Я рассказывал ему, как солнце в полдень
падало на моё лицо, согревая его и подсушивая, отчего кожа
становилась сухой, словно пергамент.
Я говорил обо всём, что приходило в голову, обо всём, что он