Оставалась лишь надежда, что меня просто не пустят в палату. Вдруг там особые требования по части дезинфекции?
За столом у прохода на лестницу два охранника — молодые, прыщавые неудовлетворенные окладом жалованья.
Мимо идет поток людей. Помимо тех, что в больничных халатах, полно людей вполне уличных, в облаках стафиллококов. Никого не останавливают.
— Можно пройти? — спрашиваю. Проверено многократно: спросишь — не пропустят. Эти же вяло кивают неумными головами.
Отчаянно вращаю головой в поисках зацепок. Нашел. Посещение разрешается с 16 ноль-ноль.
— А ничего, что я пройду сейчас, ведь еще нельзя? — с надеждой наклоняюсь я к парням.
— Вам очень надо? — спрашивает тот, что справа.
Мне совсем не надо, но и признаваться нельзя, это будет предательством по отношению к Петровичу.
— Да нет, не очень.
Тот, что слева, тоже просыпается. Я становлюсь ему чем-то интересен. И правый задумался. Переглядываются. Надеюсь, они раздражатся на меня за ту путаницу, что вносится моей назойливой честностью в простую ситуацию.
Желая усугубить ситуацию, достаю из кармана пятьсот рублей. Это явный выход за пределы принятых здесь норм. Провокация? Контрольная закупка? Они должны обидеться, испугаться, они должны меня турнуть.
Нет, левый спокойно берет у меня деньги и говорит неожиданно интеллигентным голосом:
— Я вас провожу.
Спросив номер палаты, он ведет меня к лифту через прохладный холл. Приезжаем на третий этаж. И натыкаемся на великолепную бумажку с предупреждением. «Вход только в сменной обуви».
— Вот! — почти кричу я, тыкая пальцем в надпись, а потом в свои ботинки.
Парень мягко улыбается: мол, тут все так.
— Вы идите.
После этого он ведет себя странно. Лезет в карман, достает кошелек, роется в нем, отсчитывает из него две бумажки по сто и одну в пятьдесят рублей и аккуратно засовывает мне в карман. А пятисотку прячет.
— Это для Саши доля, для напарника.
И вот я сижу перед огромной кроватью, без сменной обуви и с дурацкими абрикосами в потных пальцах, стараясь не допустить заискивающего выражения на лице. Девушка так слаба и бледна, будто нарисована акварелью на огромной подушке. Трубки капельниц, впившихся в вены, почти такой же толщины, как ее руки.
— Вы кто?
Она меня забыла. Это хорошо. Речь постороннего заденет ее меньше. Ох, Петрович, как бесчеловечна может быть отцовская любовь! Что я должен сказать этой почти замогильной молодке? Меня умоляли намекнуть ей, что для Роди предстоящая операция может быть очень опасной. Обязательно клясться, что послал не Родя, не отец, а его друзья, что сам парень на все готов и не в курсе этого посещения.