— Интересно все же, где она?
— Рено, — повторил он. — Или Мексика.
— А может, он замуровал ее в погребе? Ее так давно не видно. — Они уныло посмотрели друг на друга. — Сколько же дней, — сказала она, облекая в слова мелькнувшую у обоих мысль, — сколько дней должно пройти, пока соседи наконец что-то заметят и станут задавать вопросы? Месяц, два, а там является инспектор.
— Он ее и пальцем не посмеет тронуть, ведь ты сама говорила, что он ее просто обожает.
— Возможно, как раз поэтому. — Паула сама не могла понять, верит ли она в то, что говорит.
— «Ведь каждый, кто на свете жил, любимых убивал»[11]. Всю жизнь был убежден, что в этих словах нет ни капли истины, да и сейчас так думаю. Она живехонька, будь спокойна, такие неистребимы.
— Надеюсь, что так, — согласилась Паула, и они принялись за свой умиротворяющий суп, впитывая его целительное тепло. «Холодные кости, — думал Френсис, — холодные кости».
Он никак не мог разобраться в тех сложных ощущениях, которые вызывали в нем соседи, — жгучее раздражение уживалось в нем с желанием понять и простить. Всякий раз, когда он думал об Элизабет, в уме у него возникало слово «паршивка» и он поспешно принимался анализировать свои чувства, стремясь понять, откуда в нем такая злость. Он понимал, да и Паула тоже, наверно, это понимала, что если у него сжимается горло и бешено частит пульс из-за такой женщины, как Элизабет, то виной тому вовсе не ее округлые формы, а доходящее до глупости простодушие, предельное неведение, счастливая безответственность, какое-то чисто детское отсутствие здравого смысла, сулившие такую самозабвенную страсть, что при одной мысли о ней у него голова шла кругом. В нее можно было ринуться, как в омут, и позабыть обо всем — о законопроектах, о рукописных нотах, останутся только шлепки, да объятия, да смешки, да случайные ссоры, когда не разговариваешь по целым дням и умираешь от желания заговорить, и примирения, и всякие нежности, и ошалелые глаза.
Он вдруг с пронзительной очевидностью осознал, как ненавидел он все это, как избегал этого, как вымуштровал в Пауле ее олимпийское спокойствие. Умение вести перекрестные допросы приносило мало пользы в пререканиях с женой. «Не забывай, пожалуйста, у меня тоже есть чувства», — не раз сварливо напоминал он жене.
Френсис не мог удержать свои мысли под спудом, но и не видел в них ничего криминального, он с глубоким ужасом думал о Ларри, так смиренно покорившемся безрассудству жены. «Я бы посадил жену на цепь, если бы она стала устраивать мне такие штуки», — мелькнуло у него в голове. Мысль показалась ему забавной. Паулу никто не стал бы сажать на цепь, она не побуждала к таким действиям. Речь шла об абсолютно несовместимых понятиях. Паула была совершенно не из того теста, что Элизабет, она обладала редким для женщины здравомыслием. В ту пору, когда они поженились, ока еще не была столь рассудительна, но ведь то же самое он мог сказать и о себе. Что касается ее внешности, то, на его взгляд, она ничуть не изменилась к худшему. Особенной яркостью Паула не отличалась и прежде, зато она всегда была подтянута — гордость корсетной мастерицы, живое доказательство всемогущества хорошего туалета; она хорошо сохранилась и долго еще сохранится, невоспламеняющаяся и стройная.