Стены взметнулись, потолок, наоборот, прыгнул вниз, и Варяг обнаружил, что висит в воздухе, не касаясь ногами пола; заметив, что спецназовец окончательно сдал, майор Степанов разнял врагов, подняв заключенного на вытянутой руке. Секунду он с уважением и удивлением рассматривал болтавшегося в воздухе Варяга, а затем огромный кулак со свистом понесся к зэку, и наступила тьма.
Но за те мгновения, что он терял сознание, Варяг успел услышать ворчание коренастого доктора:
— Слава богу, что мне не пришлось дубаситься так, как эти… Не повезло Артуру, нарвался. А зэк ничего, один десятерых стоит…
…Яркий свет заливал крошечную камеру карцера раз в двадцать четыре часа, и каждый раз, предвещая вспышку света, громко звякал большой железный ключ, проворачиваемый в замочной скважине, дверь открывалась, впуская очередного обиженного парашника, который нес в каждой из рук привычную ношу: в левой руке — парашу, а в правой — ведро с водой и пайку хлеба. Теперь надо было спешно оправляться за те считанные секунды, что вертухай был согласен ждать парашника — ему тоже нет нужды все утро охранять это дерьмо, имелось в виду и парашу, и носильщика, и заключенного, все вместе. Хуже всего, что организм не хотел приспосабливаться к подлому режиму вертухаев… ничего не получалось в эти секунды, лишь потом, когда дверь камеры с лязгом закрывалась, начинало иной раз резать в пустом животе, заполняемом (тоже раз в сутки) куском хлеба и кружкой воды — единственным, что допускал здешний подлый режим этой крытой тюремной зоны. Думал: совсем же недавно никто не мешал управиться с парашей, думал: даже собственное тело сейчас на стороне кумовьев. Нестерпимые муки загоняли в тупик, стекленели зрачки, лезли глаза из орбит; будто в бреду, он громко говорил сам с собой, метался по залитой водой камере — три шага туда, три обратно, — натыкался на табурет, единственную мебель, дозволенную местными правилами, кусал зубами пальцы, чтобы не взвыть, колотил в безответную дверь и все же справлялся с приступом, не позволял торжествовать тюремщикам. Удавалось перевести дух, перед глазами все кружилось, в ушах стоял звон, по лицу тек пот, холодный, липкий, кислый, как та, отдающая болотом вода, что приносил парашник. Зачерпнув воду кружкой узника, обиженный уходил. Свет, который мог казаться ярким только тому, кто сутки проводил в полной темноте, свет исчезал, едва успев появиться. Поджав ноги, чтобы уберечь ступни от воды, перемешанной с ледяной крошкой, он медленно и жадно ел хлеб, запивая из кружки. Когда съедал, становился сыт и такой малостью. За те две недели, что он провел здесь, организм приспособился и к холоду, и к скудному рациону. А ведь когда его втолкнули сюда в одном нижнем белье, ему подумалось, что в этом каменном мешке он замерзнет уже через пару часов.