Он сидел вполоборота ко мне, чтобы не видеть, как я, нагнувшись и приподняв подол юбки, растираю ногу.
Молодой наглец стоял у окошка, вовсе от меня отвернувшись.
Тут из чуланчика появился Свечкин, и я ахнула.
Именно этого человека рисовала я дважды, отдав одну картинку де Баху, а вторую — несчастному Лучиано.
Страшная мысль пришла в мою голову: я попала в логово конокрадов, которые для того и прятались в цирке, чтобы увести драгоценных липпицианов. Вместо лошадей им досталась я. Но ничего предпринять я не могу — остается молчать.
Свечки опустился передо мной на колени и стал ощупывать мою лодыжку, да так решительно, что я вскрикивала.
— Слушай, Тимофей, сейчас сюда вся Рига сбежится, — сказал пожилой господин. — Нет ли у нас той настоечки, которой ты меня потчуешь при простреле?
— Как не быть!
— Угости нашу гостью, дождись, пока боль пройдет, а тогда уж и хватайся своими лапами.
— Не надо настойки! — воскликнула я, но пожилой господин стал меня уговаривать и даже пообещал, что выпьет со мной на брудершафт, чарочку — он, чарочку — я, чтобы я убедилась в безопасности средства.
— Оно не вреднее черного рижского бальзама, — сказал он наконец. — А черный бальзам все здешние бюргерши пьют и премного довольны.
Настойка тоже была черной, Свечкин накапал ее в ложку, дал мне запить водой, и некоторое время спустя я перестала ощущать боль так остро. Меня потянуло в сон. Сперва я даже не осознала этого, а просто думала, что наконец успокаиваюсь после своих бурных рыданий. Сон одолел меня, и я не помню, кто и как перенес меня на постель.
Проснулась я, как выяснилось потом, в полдень. Солнце светило в окошко так, как оно обыкновенно светит в моей комнате спозаранку. Я, просыпаясь, подумала, что опять придется вести детей в Верманский парк, и на сей раз хорошо бы взять с собой серсо. Правда, мальчики не любят играть в него так, как полагается, перекидывая обручи с одной деревянной шпаги на другую, а затевают урок фехтования, но пусть бы фехтовали — лишь бы забыли наконец о проклятом цирке…
Мне пришло на ум, что надо бы сходить в цирк и отдать Лучиано портрет злоумышленника, сидевшего в кустах. Это было на грани яви и сна — я, отвернувшись от солнца, едва опять не задремала. Мне привиделось лицо итальянца, но сон прервался — я начала вспоминать правду!
Правда же была такова — Лучиано мертв, где мальчики — неизвестно, а сама я — в логове конокрадов.
Нужно было скрываться отсюда как можно скорее, бежать в полицию и рассказать там все, что мне известно. В свидетели же призвать де Баха, у которого есть портрет злоумышленника моей работы. Возможно, на совести любезного Алексея Дмитриевича с его подручными — и убийство итальянца, который помешал им в их преступных замыслах. Для чего бы этим людям забираться ночью в цирк и устраивать там себе целое тайное логово?