— Вот, взгляните…
Рама была из цельного куска агата, с дивной отделкой из серебра. Средневековая дама, в широкой шляпе с перьями и в амазонке, держала на ленте борзую собаку. На руке у нее сидел сокол. Когда в раму вставили портрет Шекспира, Лиза радостно сказала:
— Заверните сейчас же!..
Выходя из магазина, она оглянулась еще раз на витрину. И вдруг сердце у нее упало. Среди модных, раскрашенных статуэток из зеленоватой глины, она увидала свою голову…
Да, да, это была она! Как две капли воды бывают похожи одна на другую, так походила на нее эта странная модель какой-то парижской этуали… Тот же овал лица и разрез глаз; те же тесно сжатые, гордые губы. И даже родинка чернела на подбородке. Но что больше всего поражало сходством — это трагический очерк черных, сдвинутых бровей. Прическа была другая, à la Cléo de Mérode[94][95], с опущенными низко на уши волосами. Волосы были линюче-рыжего цвета. На висках запутался цветок ириса. Другой лежал на груди. Внизу была подпись: Lilée…[96]
С глухо бившимся сердцем стояла Лиза у витрины и глядела в черные, глубоко ввалившиеся глаза… Но ужас был в том, что статуэтка тоже глядела на нее жутко, враждебно и печально из-под полуопущенных век… Глядела, как живая, до полной иллюзии… И суеверная Лиза чувствовала, как холодеют у нее спина и руки… А приказчики уже следили, улыбаясь, за ее лицом. Один из них широко распахнул дверь.
— Войдите, пожалуйста… Не правда ли, какая удивительная работа? Мы их массами продаем…
Они повертывали перед Лизою статуэтку на прилавке и так, и этак… Но с какой стороны ни глядела на нее Лиза, жуткие глаза следили за нею и встречались с ее взглядом… Плечи Лизы вздрогнули… «Мертвая!» — вдруг поняла она. Не столько сходство поразило ее, сколько то зловещее, что таилось в выражении губ и глаз этой головки, сколько мертвенно-жуткий колорит этого экзотического лица. Око напоминало разложившийся труп утопленницы. И взгляд был, как у мертвеца, тусклый, загадочный, недвижный… «В гробу я такая же буду», — точно пронзила Лизу мысль.
— Что стоит? Заверните! — неожиданно сказала она.
Блестяще справил Тобольцев новоселье. Нянюшка была приставлена глядеть за хозяйством.
— Да пуще всего за ним-то гляди! — наказывала ей Анна Порфирьевна. — Он прост у нас, что дитя малое. Всякий обманет, всякий на шею сядет… И коли заметишь что… беда какая… с полицией там что-нибудь… Сейчас на извозчика и ко мне… Помни!
Мать и обе невестки с любопытством оглядывали эту красивую квартиру в четыре комнаты: темный, из кордовской кожи[97], в строго выдержанном стиле кабинет, веселую столовую, нарядную спальню и гостиную с новой мебелью, в стиле moderne. Вся обстановка стоила Анне Порфирьевне около восьми тысяч. «Для отвода глаз», как выражалась «сама», она поднесла сыну на новоселье целое хозяйство из серебра: ложки, ножи и вилки, кофейный и чайный сервизы и даже серебряный самовар. Все это массивное, работы лучшей фирмы, в дубовых ящиках, с вензелями Андрея Кириллыча. «Чтоб поменьше в ссуде давали и легче было выкупать…» Тобольцев горячо целовал руки матери.