Женщина плакала, плечи ее вздрагивали, слезы лились на бумагу, лежавшую перед ней, мочили ее словно водой.
— Я не пущу его больше в нашу семью. — Юля встала. — Не хочу, чтобы он мне на глаза показывался. Так и скажите ему. А вы как хотите, так и поступайте…
Когда она уходила с почты, та женщина не промолвила ни слова, не окликнула Юлю, ничего больше не сказала.
Геннадий долго не давал о себе знать — не приехал вслед за нею; она, вернувшись наутро, подала заявление об уходе с работы, собрала в дорогу чемодан и, как только ее рассчитали, уехала, не оставив Геннадию даже записки. Не написал ей письма и он, не приехал к матери, хотя она, если говорить правду, и ждала его. Но он молчал, словно его и не было на свете.
Юля сказала матери, что не поладила с Геннадием и хочет жить с нею, здесь. Ничего больше не добавила, сидела дома, стесняясь выйти на люди. Высохла за те дни — не спала по целым ночам, плакала, не хотела больше жить. Казалось, все пропало, утрачено, ничего хорошего, радостного в ее жизни больше не будет…
Геннадий приезжал недавно, после Нового года, днем, когда она уже работала в школе — душевная рана ее была теперь не такой свежей, переболела, начала понемногу затягиваться рубцом. Приехал, когда она была на работе; пришла домой и увидела его, похудевшего, остроносого, с виноватыми глазами.
Она не поздоровалась с ним, только зло прищурилась. Исподлобья взглянула на его синий чемодан с рыжими замками, на новое пальто и новую пыжиковую шапку, что висели на гвоздике возле зеркала.
— Зачем приехал? — сердито спросила она, не глядя на него. — Тебя никто не звал. Если разводиться, это другое дело. Развод я тебе даю…
Она заметила, что мать до этого кормила Геннадия, о чем–то говорила с ним, не очень приветливо, но разговаривала.
— Я не разводиться, а жить, — сказал Геннадий.
— А я не хочу с тобой жить, — наконец взглянула на него Юля, сняла пальто. Говорила теперь не так сердито, но мстительно, будто хотела показать, что она очень зла на него. — Не только жить, но и глядеть на тебя не хочу.
— Ну, я… — Геннадий, наверно, не хотел откровенно говорить при матери, подбирал слова. — По пьянке это… Ну, мужчины так… Заведут, погуляют и уедут к своим семьям; и я по–пьяному…
— Нашел чем оправдаться! — бросила презрительно Юля и не стала дальше укорять, тоже не хотела, чтобы мать обо всем узнала, — Это уже два греха, два обмана. И семье измена, и той несчастной жертве. Двойная подлость…
— Пойду посмотрю, куда дитя девалось, — видя, что они говорят намеками, встала Наталья и, одевшись, вышла из хаты.