– Извини меня, дорогой, – мягко сказала она, раскрывая ему объятия. – Я знаю, каково тебе. И помни: она ничего не знает… она никогда даже не подозревала… бог был милостив к нам.
Он стремительно шагнул к ней и, зажмурясь, обнял. Она приподнялась на цыпочки, прижалась к нему своей теплой щекой и, стремясь успокоить его, погладила по затылку.
– Не плачь, хороший. Ей хочется, чтобы ты был мужествен. Она, конечно, захочет тебя увидеть, и ты должен держаться мужественно. Она не должна заметить, что ты плакал. Это расстроит ее.
Он сжал ее так сильно, что ей стало больно дышать, и прерывающимся голосом зашептал на ухо:
– Что я буду делать? Я не смогу… не смогу жить без нее!
«Я тоже», – подумала она и внутренне содрогнулась, представив себе долгие годы жизни без Мелани. Но она тут же крепко взяла себя в руки. Эшли полагается на нее, Мелани полагается на нее. И она подумала – как когда-то думала в Таре, лежа, пьяная, измученная, в лунном свете: «Ноша создана для плеч, достаточно сильных, чтобы ее нести». Что ж, у нее сильные плечи, а у Эшли – нет. Она распрямила свои плечи, готовясь принять на них эту ношу, и спокойно, – хотя на душе у нее было далеко не спокойно, – поцеловала его мокрую щеку, без страсти, без томления, без лихорадки, легко и нежно.
– Ничего… как-нибудь справимся, – сказала она.
Дверь, ведущая в холл, со стуком распахнулась, и доктор Мид резко, повелительно крикнул:
– Эшли, скорей!
«Боже мой! Ее не стало! – подумала Скарлетт. – И Эшли даже не успел с ней попрощаться! Но, может быть, еще…»
– Скорей! – воскликнула она, подталкивая его к двери, ибо он стоял словно громом пораженный. – Скорей!
Она открыла дверь и вытолкнула его в холл. Подгоняемый ее словами, он побежал, продолжая сжимать в руке перчатку. Скарлетт услышала его быстрые шаги, когда он пересекал холл, и звук захлопываемой двери.
Она сказала: «Боже мой!» – и, добредя до кровати, села, уронив голову на руки. Она вдруг почувствовала такую усталость, какой еще не испытывала в жизни. Когда раздался звук захлопнувшейся двери, у Скарлетт словно что-то надорвалось, словно лопнула державшая ее пружина. Она почувствовала, что измучена, опустошена. Горе, угрызения совести, страх, удивление – все исчезло. Она устала, и мозг ее работал тупо, механически – как часы на камине.
Из этого унылого тумана, обволакивавшего ее, выплыла одна мысль. Эшли не любит ее и никогда по-настоящему не любил, но и это не причинило ей боли. А ведь должно было бы. Она должна была бы впасть в отчаяние, горевать, проклинать судьбу. Она ведь так долго жила его любовью. Эта любовь поддерживала ее во многие мрачные минуты жизни и тем не менее – такова была истина. Он не любит ее, а ей все равно. Ей все равно, потому что и она не любит его. Она не любит его, и потому, что бы он ни сделал, что бы ни сказал, это не способно больше причинить ей боль.