Николай Эрдман один из немногих, кто чувствовал надвигающееся. Понятое и почувствованное на уровне подтекста вошло в пьесы, принеся им ошеломляющий успех. Но время наступало «новое». В рецензиях на спектакли уже появляются характеристики: «искажение советской действительности, апология мещанства, клевета». Запрещена к постановке пьеса «Самоубийца», которую в мае 1932 года начал репетировать Вс. Э. Мейерхольд. Еще раньше, в декабре 1931 года, когда «Самоубийцу» собирались ставить во МХАТе, Станиславский писал Сталину, что «Николаю Эрдману удалось вскрыть разнообразные проявления и внутренние корни мещанства, которое противится строительству страны... „Самоубийца“ представляет подлинную новизну, которая, однако, вполне соответствует русскому реализму в ее лучших представителях, как Гоголь, Щедрин, и близок традициям нашего театра». Однако у Сталина было на этот счет свое, не очень высокое мнение: «Она пустовата и вредна!» (Собственно, этот отзыв надолго определил судьбу пьесы. Впервые в нашей стране она была поставлена в 1982 году режиссером В. Н. Плучеком в Театре сатиры, хотя на Западе ее поставили уже в 1969 году.) Вскоре после ареста Эрдмана был запрещен и «Мандат». Сценическую судьбу двух больших драматургических творений насильственно прервали по велению свыше. Теперь Эрдман-драматург более известен на Западе. У нас осталась легенда. А сам писатель летом 1933 года был арестован и отправлен в Красноярский край, в город Енисейск. Вслед за ним обрели новые адреса в северных краях драматурги Владимир Масс и Михаил Вольпин.
Начиналась новая глава в жизни страны, в биографии каждого. Нет, друзья Эрдмана еще сохраняли наивную веру в случайность происходящего. На Первом съезде советских писателей в 1934 году Пастернак сидел в президиуме, Олеша потрясал делегатов поэтической исповедью, Кольцов и Бабель смешили зал. А Эрдман следил за происходящим из ссылки. Он уже испил то, что все его друзья только подносили ко рту. «Если Бабель мне завидует, я могу ему дать простой совет, как простым и дешевым способом попасть в Туруханск, — боюсь, что Енисейск после „Метрополя“ покажется ему слишком шумным», — писал он А. И. Степановой.
Когда они встретились, ему было 28 лет, ей — 23 года, когда они расстались, ему исполнилось 35, ей — 30. С 1924 года она играла на сцене МХАТа. Играла в спектаклях, поставленных К. С. Станиславским и Вл. И. Немировичем-Данченко. Талант ее был бесспорен. В начале 30-х годов Ангелина Степанова была «удивительна звонкой», как сказала о ней М. О. Кнебель, веселой, подвижной. Полудевушка-полуподросток, угловатая и полная неукротимого оптимизма. Все это щедро переливалось в создаваемые ею образы. Театр всегда очень много значил в ее жизни. Святое отношение к сцене воспитывалось каждый день: на репетициях, во время спектаклей, после них. В те годы Лина Степанова еще не занимала в театре отдельного положения, но все, что складывалось в ее сценической жизни, складывалось с самого начала устойчиво и надолго. Характер у нее был уравновешенный, работать она умела, никогда не нарушала границ строгого вкуса, умела пройти мимо как горьких обид, так и преданных, влюбленных глаз. Ее уважали за то, что она есть индивидуальность, способная жить самостоятельно. Она и жила самостоятельно. Много читала, ходила в театры, всегда была в курсе всех культурных событий столицы. Свободные вечера проводила в компании друзей: актрисы МХАТа Елиной, Павла Маркова, Исаака Бабеля. Ее влекла современная жизнь. Привычка идти в ногу со временем зародилась именно тогда, на рубеже 30-х годов. Но очень сильно ее притягивали и «старики». Дитя новой, советской эпохи, она искала в себе сходство с теми, с кем выходила каждый вечер на театральные подмостки: Качаловым, Книппер-Чеховой, Вишневским, Халютиной, Лужским. Судьба складывалась явно удачно. Молодая, изысканно красивая женщина, окруженная многочисленными почитателями и поклонниками. Ею любовались, в нее влюблялись. Но она любила Николая Эрдмана. Об их романе знали единицы, только самые близкие люди. Он писал ей: «Очень хочу к Тебе», «буду жить на ступеньках Твоего парадного», «все время вспоминаю Твое грустное лицо, Твои улыбки и Твои слезы ночью». Она ждала этих слов и понимала интуитивно, что он от жены не уйдет, что все это рано или поздно кончится, и... ничего не могла поделать с собой, со своим чувством, которому предалась страстно: «Все дни, ночи, каждый час, все минуты моей жизни заняты тобой», «Я стараюсь жить так, чтобы ты остался мной доволен...», «Совершенно ясно, что жить без тебя не смогу, уйти от тебя мне самой невозможно», «Хочу быть в Енисейске, бросить Москву и все московское...».