— Не могу идти дальше, Влас, душа из тела вон просится. Иди, спасайся один, меня брось зверью на съедение. Все равно мне домой не дойти. Если спасет тебя Бог, земле родной поклонись, шепни ей, что я на все муки и риск побега решился от тоски по ней. Знаю, что не жилец я на свете, а вот хотелось на родной земле умереть.
Повидать бы хоть издали стариков моих; братишка большой, поди, вырос, а сестры, вероятно, уж и дома нет; тогда была невеста, на выданье…
Ой, тошно мне, дыханья нет! Смерть идет!
Упал, тяжело дышит. Стоить над ним великан, не знает, что делать.
В лесу он с ним встретился; вместе много опасностей делили; неужто бросить теперь зверю на съедение?
Попробовал приподнять.
— Обопрись на меня, авось Господь милостивый куда-нибудь да выведет!
— Нет, не могу… Иди один… Я уж из последних сил выбился. Все равно не дойду!
Приподнялся бедняга на руках, прополз немного и упал в кусты.
Погиб человек…
Долго в раздумье стоял над ним Влас и вдруг его мысль молнией осенило.
Ведь умирает здесь ссыльнопоселенец; а он, Влас, беглый каторжник. Не лучше ли, кабы наоборот было?
Еще раз приподнял, но тот мешком на руках повис. Опять кашлем с кровью зашелся. Глаза помутились.
— Прощай, — шепчет.
Бережно опустил его на траву.
А враг все нашептывает: сними да сними с него мешочек. Там документы у него, да денег рубля два, а то и больше. Нагнулся… шнурок нащупал… дернул. Широко раскрылись глаза умирающего. Шевельнулся, слабой рукой за мешок ухватился, шепчет:
— Влас! Суда Божьего побойся!
Но Влас уже перестал колебаться, откинул слабую руку больного, и, схватив мешочек, бежит целиной дальше, — дальше…
А за ним точно шелест несется и чудится шепот: «Суда Божьего побойся!»
Долго, долго диким зверем через кусты и чащу напрямик Влас пробирался. Ноги, руки, лицо в кровь изодрал. А холщовый мешочек за пазухой раскаленным железом лежит. Точно тело насквозь прожег, до души добирается.
Вот на поляну какую-то вышел. Остановился, перевел дух…
На лицо решимость легла…
Прощай, Влас Корунов!
Во весь богатырский рост выпрямился и твердым шагом пошел дальше — Ипполит Потехин.
Потом — заимка. Жизнь на ней работником… Женитьба… Смерть тестя… И он в Москве с тремя тысячами в кармане, с женой и малюткой-сыном.
— Сережа!
Стоном вырвалось вдруг из измученной груди.
Прохватился; порывисто вскочил и сел на кровати.
Жгучей, нестерпимой тоской подкатывало сердце к горлу.
Шатающимися шагами добрался до божницы, стал к ней почти вплотную и долгим пытливым взглядом погрузился в лик Богоматери.
Что за думы сверлят его голову? Какая тоска теснит грудь?..