Хорошо.
Это было все равно что медленно очнуться ото сна.
Я несколько раз моргнул и уставился в потолок. Повернув голову, я увидел совсем близко лицо Раштона. Я чувствовал его дыхание на своих губах.
— Что это было?
Он слегка улыбнулся.
— Воспоминание.
— Я думал, что в капсуле ты был без сознания, — прошептал я. Я не мог оторвать взгляд от его губ. Они снова изогнулись.
— Это сложно объяснить. Иногда я открывал глаза. Я не то чтобы бодрствовал, но все же видел.
— И тебя это не пугало? — спросил я.
Он покачал головой и поднял руку, чтобы откинуть волосы с лица.
— Нет. Я знал, куда лечу. Знал, что Кай-Рен позаботится о том, чтобы я туда добрался.
При упоминании Безликого мне стало не по себе. Я отодвинулся.
— Прости, что вырезали тебя. Мы понятия не имели.
Он пожал плечами.
— Это неважно.
— Я думал, ты мертв, — сказал я, вдруг вздрогнув.
— Я просто спал, — ответил он и снова потянулся к моей руке.
Послышался треск электричества, и я опять передернулся, задумавшись, на что будет похоже, если мы прижмемся друг к другу, кожа к коже.
И, наверное, он услышал эту мысль, потому что глаза его широко распахнулись.
— Прости, — пробормотал я, отвернувшись.
— Все в порядке, — отозвался он, устраиваясь рядом со мной.
Скорее всего я даже не в его вкусе.
Прежде чем я успел подумать, откуда взялась эта мысль, он ответил:
— Как знать.
Черт. Я выпрямился, вырвал свою руку из его пальцев и ушел в ванную. Захлопнув дверь, я опустил туалетное сидение и, трясясь, уселся на него.
Черт, черт, черт. Да что со мной такое? Я не гей. Не гей. Не гей. Так откуда этот стояк?
— Гаррет?
Я вскинул голову:
— Дай мне минуту.
— Я вхожу. — Подождав немного, он открыл дверь и нажал на выключатель — я заморгал от света флюоресцентных ламп, залившего комнату. Здорово. Как там было у Шекспира? «Как? Самому мне освещать свой стыд? Ах, он и без того уж слишком ясен»[1].
Он поднял брови.
— Да, я читал Шекспира, — пробурчал я. — Удивлен?
— Немного, — признал он.
Может, я и бросил школу в двенадцать, но у нас были книги. Шекспир принадлежал матери. Папе нередко приходилось продавать что-нибудь из них, но Шекспира мы сохранили. Отец говорил, что любой уважающий себя человек должен его прочитать. И мне нравились трагедии, пусть я и не каждое слово понимал. Отец обожал хроники, а мать, по его словам — сонеты. Ее любимым был тот, что про любовь, которая не меняется. «Она звезда, и моряку сквозь мрак блестит с высот, суля приют счастливый»[2]. Похоже, Шекспир тоже гонялся за звездным светом.
— Ну, мы на севере не все безграмотные нищеброды, — сказал я Раштону.