— Мартин, если что-нибудь случится со мной в отъезде, я хочу, чтобы ты знал — о тебе я сделал специальное упоминание в завещании.
— Я… я не знаю, что сказать, сир.
— Тогда ничего не говори. Но я надеюсь вернуться.
Мартин был одним из немногих людей, которым я мог бы с полной безопасностью говорить подобные вещи. Во всяком случае, он служит у меня тридцать два года и давно заработал хорошую пожизненную пенсию. Готовить еду было его бесстрастной страстью, и по непонятной причине он, кажется, неплохо ко мне относился. Он недурно зажил бы, помри я вдруг на месте, но не настолько уже хорошо, чтобы подбавлять мне в салат муританского яду от бабочек.
— Взгляни-ка только на этот закат! — перешел я на другую тему.
Он смотрел минуты две, потом заметил:
— Хорошо вы их подрумянили, сир.
— Благодарю за комплимент. Можешь оставить коньяк и сигары и быть свободным. Я посижу еще немного.
Он оставил коньяк и сигары на обеденном столе, выпрямился во все свои восемь футов, отвесил поклон и произнес:
— Щасливого пути, сир, и спокойной ночи.
— Приятных снов.
— Плахотарю фас, — и он заскользил прочь в сумерки.
Когда подул прохладный ночной бриз и соловьеголосые лягушки затянули вдалеке баховскую кантату, моя оранжевая луна, Флорида, взошла точно в том месте, куда опустилось солнце. Ночецветущие розоодуванчики испускали в индиговый воздух вечера свой аромат, звезды рассыпались по небу, как алюминиевое конфетти, рубиново светящаяся свеча затрещала на столе, омар был словно масло и таял на языке, шампанское было ледяным, как сердцевина айсберга. Меня охватила некоторая грусть и желание сказать всему вокруг: «Я вернусь!»
Итак, я покончил с омаром, с шампанским, с шербетом, и прежде, чем плеснуть себе глоток коньяку, я зажег сигару, что, как мне говорили, признак дурного тона. В качестве извинения я произнес тост за все, что видят мои глаза, и налил себе чашечку кофе.
Завершив ужин, я поднялся и обошел сложное и объемное строение, которое я называю домом. Я двигался к бару на Западной террасе. Там я опустился на табурет, поставив перед собой рюмку с коньяком, и зажег вторую сигару. Потом в проходе появилась она. На Лизе было что-то шелковистое, голубой шарф, пенящийся вокруг нее в свете фонарей террасы, все такое искрящееся и воздушное. Она надела высокий воротник с бриллиантами и белые перчатки. Лиза была пепельная блондинка, губы бледно-розовые, сложенные таким образом, что между ними появлялась дырочка. Головка слегка склонена набок, один глаз закрыт, второй прищурен.
— Приятная встреча под луной, — проворковала она, и дырочка между губами перелилась в улыбку, влажную и неожиданную. Я все рассчитал правильно, и именно в этот момент вторая луна, чисто белая, взошла над западным горизонтом. Голос Лизы напоминал мне пластинку, которую заело на ноте «до». Пластинку теперь никогда не заедает, но я помню другие времена. Больше никто не помнит.