— Понимаю вас, Йохим. Я думаю — личной совестью каждого. Хотя и она, как все земное, часто барахлит, сбивается с ориентиров, заложенных в душу, очевидно, свыше, какой-то мудрой силой, как ее не назови. Человек, если он нормален, испытывает потребность в добре и красоте, как нуждается в питье и пище, в продолжении рода. Даже сбитый с толку общепринятыми законами и мерками, он томится по доброму деянию. Он хочет быть хорошим перед лицом какого-то единственного зрителя, которого он сам и придумал лучшей, изначальной частью своего существа… Я знаю одного американца, выпускающего пистолет «Беретта», ставший знаменитым, как любимое оружие Джеймса Бонда. Так вот он, разбогатевший и расширивший свое производство за счет потребности человечества в убийстве, содержит местный оперный театр, куда регулярно выводит на премьеры всех своих рабочих-оружейников… А фашистские палачи, известные своим пристрастием к великой классической музыке, вдохновлявшиеся Бетховеном и Моцартом? Где их добро и зло?… Ладно, друзья, мы можем здесь профилофствовать всю ночь, но так ничего и не решим. Предлагаю перед сном прогуляться к морю, мимоходом осмотрев мой маленький «музей».»
…Большой зал в доме Остина был превращен в своеобразную галерею, где кроме картин и нескольких скульптур были выставлены самые разные предметы, неведомо как сюда попавшие — какое-то ветхое, изодранное знамя, старая коллекция уже поблекших бабочек, круглые часы под стеклянным колпаком и даже абсолютно заурядный кирпич, покоящийся в специальной витрине.
— Я не коллекционер и не знаток искусств. То, что вы здесь видите сувениры моего жизненного пути, чрезвычайно для меня ценные. За каждым из них — целая история или судьба. Эти картины, — Остин указал рукой на левую стену, — действительно представляют художественную ценность, а те — махнул он в другом направлении, — чисто личную. Хотя, может, и художественную тоже. Говорят, что это зачастую решает только время.
Внимание Йохима привлекла небольшая икона в потемневшем серебряном окладе, лежащая в застекленной витрине.
— Я, кажется, знаю, — это православная икона Божьей Матери, — сказал он хозяину. — У моей бабушки-славянки была похожая, и у нее все время мерцал огонек. Я даже помню с детства слова молитвы, которую она шептала перед сном, стоя на коленях: «Свята Марья, Матка Божия…»
— Это ты по-каковски декламируешь? — поинтересовался Дани.
— Кажется по-словацки, а может — по-русски. Эти языки на слух иностранца трудно неотличимы, как вы считаете, Остин?
…Потом все спустились к пустому пляжу и Сильвия, еще находящаяся во власти музыки, медленно пошла в воду прямо в сандалиях и шифоновом платьице. Она просто не замедлила движения на ступенях каменной лестницы, продолжая двигаться все дальше и дальше. Все молча смотрели, как светлый силуэт погружается в черную бездну. Потом, уже исчезнув по плечи, Сильвия обернулась и, подчиняясь какой-то звучащей для нее одной мелодии, направилась к берегу. Ее плавное, бесшумное, без всплесков и брызг, движение казалось фантастическим трюком, а рождающееся из тьмы, обрисованное складками ткани, тело — мраморной скульптурой. Выросшая на берегу, Сильвия мелко дрожала, даже в темноте было видно, как сияют ее глаза: