Но любовь к родному городу не спасет меня, если в номере 1221 еще хоть кто-нибудь дышит. Я вынул свой «ругер» и пошел вслед за Брайаном по обшарпанному ковру к приоткрытой двери. Осторожно выставив перед собой пистолет, Брайан распахнул дверь ногой. Он загородил меня собой, действительно пытаясь защитить. Пока он направлял пистолет влево и вправо, я мог лишь смотреть ему в спину. Потом он резко остановился и опустил оружие.
– Н-да, план твой сработал слишком хорошо, братишка, – сказал он, отходя в сторону.
Я вошел в комнату. Тело, лежавшее у дверей, принадлежало второму мафиози, которого Брайан не знал. Вместо левого глаза у мужчины зияла большая кровавая дыра, подсказывавшая, что он уже не поднимется. Позади него, возле кровати, расположились остальные гости вечеринки. Цезарь, «очень опасный человек», оказался не таким уж опасным. Он… эм… в целом лежал на спине, а его кровавые ошметки украшали пробитую двумя пулями стену позади него. Вокруг Цезаря было столько кровищи, что проверять, жив ли он, нужды не было. Оба приспешника Рауля были мертвы, а значит, ничто не поможет нам их допросить, если, конечно, не найти пару свечей и карты Таро. Я ни на шаг не приблизился к обнаружению своих детей. Вот тебе и план. Только мертвецов стало больше.
Наверно, меня замучила бы вина, будь я в состоянии ее испытывать. Но я не мог – и надеялся, что не смогу никогда. К тому же было бы немного лицемерно ощущать угрызения совести, учитывая, что я сам все это затеял. Единственное, о чем я сейчас сожалел, – что допросить мне некого. Значит, все напрасно.
Или почти напрасно: кое-чего я все-таки добился. Прямо напротив Цезаря лежал детектив Андерсон.
Об Андерсоне я знал много чего – в основном гадкого, – но теперь узнал, что он не такой плохой стрелок, как я думал. Два выстрела в голову, две смерти. К тому же он оказался крепче, чем кажется.
Он сидел на полу, спиной к изножью кровати, раскинув ноги и руки в стороны и в одной руке сжимая «глок»[52]. Рядом лежала открытая коробка из-под обуви, из которой вывалились пластиковые пакетики с белым порошком.
Андерсон не шевелился. У него в груди темнели три ярко-красные раны, запачкавшие и без того дешевую белую рубашку. Было не понять, какое ранение стало смертельным. Вполне может быть, все три. Но Андерсон при всей своей тупости, судя по всему, еще не понял, что мертв. Когда я шагнул к нему, то заметил, что грудь его еще вздымается (совсем слабо), а одно веко чуть подергивается. Глаз его открылся и с трудом сфокусировался на мне. Долгое мгновение он смотрел на меня, а я на него. Рот у Андерсона вдруг приоткрылся, губы зашевелились; он попытался сказать «помоги», но не смог, и только из ран на груди засочилось чуть больше крови.