Под сенью проклятия (Федорова) - страница 5

Правда, тут ему не повезло. Как раз с той стороны огорода у нас недавно поселился старый медведь. Большой, бурый и вроде как солью присыпанный — седой, значит. Бабка Мирона утверждала, что зверь был не простой, из господского зверинца. На косолапом, как только он появился, красовался шипастый ошейник. Железную нашейку бабка потом сняла. Ещё увидит кто, языком трепать начнет, а там и хозяин медвежий объявиться. Господин какой-нибудь.

Зверинцы, как известно, простому люду не принадлежат, только господам. А господ умный человек избегает и к себе не приманивает. Ещё решат, что бабка-лекарка неведомой ворожбой господского зверя сманила. Конокрадов, как поймают с уведенным конем, сразу вешают — а за медведя, как сказывала бабка Мирона, могут и к порубной казни приговорить.

Воспоминания о зверинце у седого медведя остались недобрые, поэтому людей он не любил. Только меня да бабку терпел.

Мужик с складчатыми рукавами, полезший за плетень, именно на седого и нарвался. Даже я на своей ольхе расслышала визг. Обратно, на огород мужик вылетел испуганным зайцем. Одного рукава уже не было — его забрал себе медведь.

Видать, у нашего косолапого ещё со зверинца тяга к модам осталась.

После этого на дворе все затихло. Мужики, что вишневую госпожу сопровождали, на козлы залезли и там замерли. А сама госпожа вместе с бабкой Мироной, видать, в доме сидели, на двор носа не казали.

Такая тишь да гладь во дворе наступила, что любо-дорого.

Только жеребцы хвостами машут да Желтяй раза два из своей конуры гавкнул. Тянулось это долго — за такое время и ленивая курица яйцо снесет, не то что работная. Последняя ещё и с петухом прогуляться успеет.

Потом дверь в сенцы растворилась, гостья из дома вышла и ручкой махнула. Один из мужиков, тот, которому медведь рукав отодрал, тут же порскнул с козлов и на руках госпожу в расписную повозку переправил. Другой, что остался на козлах, тряхнул вожжами и гикнул по-особому. Вороные попятились, первый мужик вскочил на козлы, и колымага рванулась прочь.

На крыльцо тут же вышла бабка Мирона, приласкала вылезшего из будки Желтяя и пошла на огород.

Тут и дурень сообразил бы, что пора вертаться. Я скатилась с ольхи, разорвав по подолу сарафан, метнулась обратно к дому.

Пока бежала, сердце билось часто, но не от бега, а от смятения. Неужто и вправду эта краса — моя мать? И как у такой лебедушки, какую и королевичу за себя взять не зазорно, уродилась такая уродина?

Чуднее всего было то, что смотрелась госпожа в вишнях девкой на выданье. А не мамкой, у которой уж свое дите в невестину пору вошло.