Ее схватили за волосы и резко дернули. Толстые грязные пальцы раскрыли ей рот. Плеснули спиртное, которым она чуть не подавилась. Выплюнула.
Волосы оттаивали. По лицу текла ледяная вода.
Она медленно открыла глаза.
Перед ней кто-то стоял. Он курил сигарету, и от запаха ее затошнило.
Сколько она здесь пробыла?
Думай, Изабель.
Ее перевели в эту сырую душную камеру. Она дважды видела, как всходило солнце, верно?
Дважды? Или все-таки один раз?
Может, остальным уже хватило времени спрятаться? Думать не получалось.
Тот, что курил, задавал какие-то вопросы. Рот открывался, закрывался, изо рта вырывались облачка дыма.
Изабель инстинктивно дернулась, сжалась, попыталась прижаться к стене. Стоящий сзади пнул ее по спине, и она замерла.
Так. Двое. Один спереди, один сзади. Следи за тем, кто говорит.
Что он говорит?
– Сесть.
Она не хотела подчиняться, но сил сопротивляться уже не было. Она забралась на стул. Запястья разодраны, сочатся кровью и гноем. Изабель инстинктивно попыталась прикрыть наготу, но поняла, что смысла нет. Ей все равно раздвинут ноги, чтобы привязать лодыжки к стулу.
Вдруг что-то мягкое шлепнуло ей по лицу, сползло на колени. Она посмотрела вниз.
Платье. Не ее.
Она прижала его к обнаженной груди.
– Одевайся!
Изабель дрожащими руками натянула голубое, не по размеру большое платье. Чтобы справиться с пуговицами, понадобилась, кажется, целая вечность.
– Соловей, – протянул он.
Кончик сигареты зарделся, и Изабель инстинктивно вжалась в стул.
Шмидт. Вот как его звали.
– Я ничего не знаю о птицах, – пробормотала она.
– Вы Жюльет Жервэ.
– Я сто раз уже это говорила.
– И вы ничего не знаете о Соловье.
– Да, и об этом я тоже говорила.
Он резко кивнул, и Изабель услышала шаги, а потом у нее за спиной открылась дверь.
Это не больно, это просто тело. С душой они ничего не сделают.
Эти слова стали ее молитвой.
– Мы закончили.
Он улыбнулся, и у нее по телу побежали мурашки.
– Заводите.
В комнату ввели закованного в наручники человека.
Папа.
Она увидела ужас в его глазах и поняла, как выглядит: разбитые губы, синяки, рана на щеке… ожоги от сигарет на руках, кровь в волосах. Нужно было не двигаться, но она не смогла. Подалась вперед, сжав зубы от боли.
У него на лице не было ни синяков, ни порезов, а в движениях – болезненной скованности.
Его не били и не пытали, значит, не допрашивали.
– Я Соловей, – сказал отец. – Это вы хотели услышать?
Она покачала головой. Нет. Никто ее не услышал.
– Нет, это я Соловей, – произнесла она громко и едва не упала.
Шмидт расхохотался:
– Ты, девчонка? Знаменитый Соловей?
Отец обратился к немцу по-английски, но тот явно не понял.