Все наши поиски были напрасны! Вот почему я не могу поверить, что этот ярмарочный балаган имеет какое-то отношение к азиату. С другой стороны, снова это странное имя — Конго-Браун! Я не могу избавиться от мысли, что Томас Шарнок в свое время упоминал его. Однако Мохаммед Дараш-Ког — перс знатного происхождения, а его интеллект поистине не имеет себе равных. Каким образом он мог дойти до кабинета восковых фигур?
— Может быть, Конго-Браун был его слугой и теперь использует имя своего господина? — предположил Синклер.
— Может быть! Проверим и эту версию. Не думаю, что азиат только подстрекал Томаса Шарнока, — уверен: ему принадлежит сама идея похищения ребенка.
Лукрецию он ненавидел беспредельно. Она как-то обронила несколько слов, из которых можно было заключить, что когда-то он не давал ей прохода навязчивыми предложениями руки и сердца, хотя ничего, кроме отвращения, она к нему не испытывала. Однако за этим должна таиться еще какая-то, куда более глубокая тайна, объясняющая страшную месть Дараша-Кога! Но от Лукреции ничего не добьешься, стоит лишь вскользь упомянуть о тех событиях — и она уже на грани обморока.
Дараш-Ког был вообще злым демоном этой семьи. Томас Шарнок целиком находился под его влиянием и не раз в порыве откровения говорил, что считает перса единственным смертным, посвященным в кошмарные мистерии секретного проадамова искусства, которое позволяет разъять человека на множество составных частей, способных жить сами по себе. Цель этого мрачного ритуала была ему неизвестна. Разумеется, мы считали Томаса фантазером, а Дараша-Кога злобным шарлатаном, но доказать это нам так и не удалось…
Ну вот, представление, похоже, начинается. Египтянин уже гасит вокруг балагана фонари.
Закончился очередной номер — «Фатима, жемчужина, Востока», и зрители разбрелись кто куда. Одни через смотровые отверстия в красном занавесе смотрели на грубо раскрашенную панораму осады Дельф. Другие молча сгрудились вокруг стеклянного саркофага, в котором, тяжело дыша, лежал умирающий турок, в его обнаженной груди, простреленной пушечным ядром, зияла ужасная рана, обожженные края которой уже посинели.
Когда восковая фигура поднимала свинцового цвета веки, было слышно, как в ящике тихо потрескивает часовая пружина; кое-кто из зрителей, чтобы лучше слышать, прикладывал ухо к стеклянной стенке.
Мотор на входе сбавил обороты, и заиграл механический орган.
Обрывочная, запинающаяся мелодия; в ее звучании, звонком и одновременно каком-то приглушенном, было что-то странное, потустороннее, словно доносилась она сквозь толщу воды.