К сегодняшнему дню у меня в кладовке скопилось целое собрание сочинений Марка Волобдевского. Тут и любовная лирика, ярким образчиком которой я считаю следующие строки:
Бегу к тебе в объятья, спотыкаясь.
Ведь вижу, что не стоит, а бегу,
Прожил я тигром, а в любви, как заяц Застреленный на мраморном снегу.
…и масштабные произведения:
В моих руках расколется, юля,
Такая твердая и круглая земля.
…и раздумья о судьбах литературы:
Написал стихи, отнес их критику.
Не жалейте времени, прочтите–ка.
Он прочел и, задирая нос,
На полях поставил во весь лист вопрос.
Меня тоже постоянно мучает вопрос, на какие шиши живет поэт Марк Волобдевский, как добывает себе пропитание этот богатырского сложения человек? При встрече я обязательно расспрошу его об этом. Дело в том, что по принципиальным соображениям он взял расчет в своей торговой конторе и вот уже почти год бьет баклуши. Но ведь не помирает с голоду – одет, обут! Где он берет деньги? Не ворует же в конце–то концов?
Многообещающее для обеих сторон знакомство состоялось между Марком Волобдевским и пенсионером Петром Иннокентьевичем Верховодовым. Поэт прибыл к Верховодову поутру во вторник. Он представился, пожал Петру Иннокентьевичу руку, объяснил:
– Редакция радиостанции «Голос Федулинска» попросила меня написать поэму об охране природы. Я дал согласие, ибо тема мне близка… А вы, товарищ Верховодов, насколько мне известно, являетесь председателем комиссии но охране природы при исполкоме. Правильно?
– Заходите.
Петр Иннокентьевич провел гостя в комнату и усадил в кресло, сохраняя серьезное, соответствующее моменту выражение лица, хотя внутренне насторожился и обеспокоился. К прессе Верховодов относился двоякой имел на то основания. Печатное слово, а также слово, переданное посредством радиовещания, он привык воспринимать как истину в последней инстанции, почти как военную команду, исключая, естественно, статьи и передачи под рубриками «Дискуссионный клуб», «Давайте рассуждать!» и тому подобное, каковые, впрочем, он избегал читать и слушать, ибо они сбивали его с толку и вводили в неподобающее старому человеку состояние растерянности и недоумения. С другой стороны, самих работников прессы, всяких этих корреспондентов и поэтов, он считал людьми, не заслуживающими доверия, и про себя называл их по старинке – щелкоперами и гусиными перьями. Такое отношение сложилось у него под впечатлением двух публикаций о нем лично в местной газете «Вперед». Первая коротенькая заметка пятнадцатилетней давности рассказывала о пожаре на свиноферме, при котором сгорела рекордистка хрюшка Евдокия. В те времена западный край Федулинска, застроенный двухэтажными домами, органично переходил в деревню Бычково, где располагался колхоз имени Парижской коммуны. Постепенно город вытеснил, задавил деревню, и колхоз канул в лету, точнее переместился и обосновался где–то за лесным массивом. Пятнадцать лет тому назад деревенская улица еще сопротивлялась, засылая лопухо крапивные трассы на новый сверкающий асфальт Федулинска. Это были хорошие времена для городских детишек и стариков, потому что по утрам и вечерам они имели возможность покупать парное молоко и творог прямо на колхозной ферме. Иногда коровы забредали на центральную площадь Федулинска и озорные мальчишки, шалея от восторга и ужаса, прутиками старались подогнать унылых буренок к старому зданию милиции, откуда, привлеченный мычанием и криками, на порог выходил тогда еще старший лейтенант Голобо– родько. Он любовался юными гражданами города, а также худыми телками, грустно напоминавшими ему отчую станицу под Харьковом, и в благодарность давал некоторым пацанам пощупать свою кобуру… В заметке говорилось о том, что при тушении пожара на свиноферме отличились отдельные местные жители, среди которых упоминался и Петр Иннокентьевич – «известный общественник, полковник в отставке, весь жар души отдающий благоустройству родного города».