— Наши ежели возьмутся — не хуже иностранных образцы получаются, — похвалил отечественных оружейников предводитель дворянства, отдуваясь и икая.
— Я раньше французскую двустволку любил, — с удовольствием оглядывал коллекцию оружия Фадей Михайлович. — Только с ней и охотился. Левый ствол чоковый — со специальным дульным сужением, — правый — обычный.
— Вы, господин Тавелев, азбуку не рассказывайте, — засопел предводитель. — Азбуку не хуже вашего изучили. Радикулит у вас! Мазали всё время из своего чохового, вот и стыдно ездить стало.
«От супруги сарказм вперемешку с иронией перенял, — отметил для себя Максим Акимович. — Я тоже от Ирины Аркадьевны ехидства поднабрался на полштофа», — глянул на сына.
Тот сидел в кресле и, как в детстве, переводил взгляд с одного говорящего на другого.
Волна отцовской нежности охватила Максима Акимовича. Захотелось подойти и погладить Глеба по голове или поцеловать: «Сколько потом колких разговоров в уезде будет, и сын разозлится — боевой поручик, как–никак, а не папенькин сынок».
— Ваше превосходительство, — обратился к нему чернавский помещик, — если не затруднит, расскажите, как с императором на охоту ездили… Сынок ваш, Аким Максимович, очень много о вас рассказывал…
И вновь волна нежности обдала сердце Рубанова–старшего — дети любят его и гордятся своим отцом.
Через пару дней Рубановы решились на охоту — уж больно Полстяной приглашал.
Утром Марфа с трудом растолкала барина:
— Максим Акимович, просыпайтесь. Вчерась велели будить сранья.
— Какого ещё сранья? — выпучил на Марфу глаза.
— И Антипку никак не добужусь. Намедни весь вечер с Ефимкой и Веригиным охоту обсуждали. А за главного у них — Гришка–косой был. Тот ещё стрелок, — развеселила барина.
— Ступай, Глебку буди, а я одеваться стану.
Через полчаса господа вышли на крыльцо и вздрогнули плечами от утреннего озноба.
— Марфа, ты чего тут со свечой–то шастаешь? — по–деревенски уже поинтересовался Рубанов–старший, вызвав улыбку сына.
— Да вота, Гришка–косой градусник наперекосяк повесил.
— Где–где–где? — взял у Марфы свечу Глеб. — Заморозка нет, но голову, пока всматриваешься, свернуть запросто можно, — теперь он развеселил отца.
Подойдя к конюшне и погладив Трезора, Максим Акимович закурил сигару, всматриваясь в светлое от горящей керосиновой лампы окошко.
— Кроме «мать–перемать», ничего путного не услышишь, — пофыркав иноходцем, придавил резиновым сапогом недокуренную сигару.
— Спасибо, лошади русского языка не разумеют, — поддержал отца Глеб, тоже пофыркав паром изо рта.
— А вот это ты зря, сынок. Всё они разумеют, — прошёл в конюшню, где Антип, Гришка–косой и Ефим чистили и убирали лошадей, готовя верховых к седловке.