Адам протянул руку, спеша поддержать кузину, но та резко мотнула головой, не желая, чтобы к ней прикасались.
Глядя на свое юное лицо, изображенное на портрете, она прерывисто вздохнула, потом перевернула миниатюру и взглянула на надпись, выведенную ее рукой.
Повисло долгое молчание. Оливия стояла, не поднимая глаз. Адам мягко взял ее за локоть. Ему хотелось хотя бы немного ее утешить.
Оливия не стряхнула его руку. Наконец она заговорила слабым надломленным голосом:
– Откуда у тебя эта вещь? Тебе отдал ее…
Адаму вдруг пришло в голову, что уже давно никто не слышал, чтобы Оливия хоть раз упомянула имя Лайона. И едва ли кто-то решился бы произнести его при ней. Он понял, что должен это сделать. Должен вернуть кузину к реальности. Заставить ее подумать и принять решение. Если в его власти что-то изменить, если он хочет видеть Оливию счастливой, он не вправе молчать. Адам не знал, сможет ли сам когда-нибудь обрести счастье, но не желал смотреть, как мучаются другие.
– Нет. Я получил миниатюру не от Лайона, – произнес он быстро и нетерпеливо. – Думаю, он недавно отдал ее другому человеку, который и доверил ее мне. Неведомо почему. Не могу сказать тебе, кто этот человек. Долг священника обязывает меня хранить тайну. Я рассказал тебе все, что мне известно. Полагаю, ты подарила Лайону свой портрет. Я не знаю, где Лайон и жив ли он. Но я хочу, чтобы эта вещь осталась у тебя.
Некоторое время Оливия молчала, тяжело дыша.
– Почему? – гневно бросила она срывающимся голосом.
В ее глазах блестели слезы, сжатые губы побелели. Адам знал, что она терпеть не может плакать – не хочет, чтобы к ней относились как к ребенку. Должно быть, слезы вызывали у нее еще бо́льшую ярость. С тех пор как исчез Лаойн, никто не видел Оливию плачущей. Она не пролила ни слезинки даже в тот день, когда Колина едва не повесили.
– Прости меня за прямоту, Оливия, но я думаю, что должен высказаться откровенно. Мы все стараемся не упоминать при тебе о Лайоне, словно ты слишком хрупка, изнеженна или глуповата, будто ты фарфоровая кукла или мученица. Но я так не считаю. Наверное, пока рана была еще свежей, не стоило бередить ее. Но, похоже, ты привыкла, что все старательно избегают этой темы. Ты в совершенстве овладела искусством уклоняться от неприятных разговоров и пресекаешь любые попытки вызвать тебя на откровенность. Ты бываешь великолепна в своем гневе, а в умении язвить и сыпать колкостями тебе нет равных. Неудивительно, что все устали и отступились. Но, умалчивая о том, что тебя гложет, ты не задумываешься, какую жизнь ведешь. Возможно, ты напрасно теряешь время, страдая по Лайону. Подчас я задумываюсь: может, это вошло у тебя в привычку, и ты боишься перестать думать о нем из упрямства или из гордости. Мне пригнуться? Ты собираешься швырнуть в меня свой портрет?