– А с чего это ты взял, что Рерих ему выскажет? – невесть с чего обиделся за сына купец.
– Знаю, Прохор Вениаминович. Знаю.
Не соврал Никитский: как обещал, так и вышло. Через месяц пристыженный и оскорбленный Данила Прохорович вернулся в отцовский дом и с яростью принялся за изучение купеческого ремесла. Старик нарадоваться не мог: из мечтателя и пустозвона вылупился крепкий и хитрый хозяйственник. Да и знания, полученные в университете, оказались не лишними.
К художникам молодой Закрутов, однако, не охладел, хоть отзывался о них теперь с большим пренебрежением. Любимым делом для наследника стало взять под покровительство какой-нибудь молодой талант, пестовать его, щедро одаривая как деньгами, так и злой, едкой критикой.
И ведь в самое больное место норовил клюнуть, зараза.
Отец ворчал, наблюдая такие растраты, но терпел сыновью придурь – боялся сглазить.
А времена наступали суровые, грозные. Будто мало войны – в Петрограде голодранцы царя свергли и свои порядки устанавливать начали.
– Не к добру это, – шептались старики. – Не иначе как Судный день на подходе.
Судный день судным днем, а мыло людям завсегда нужно. Закрутовы не бедствовали.
Но молодой купец, как прослышал о февральском бунте, будто с цепи сорвался. Через третьи руки начал скупать картины Рериха. Уйму денег просадил, уймищу – пусть и упали картиночки по смутному времени в цене изрядно!
И ведь нарисовано-то тяп-ляп, а стоит по несколько сотен целковых, а иной раз и тысячу.
Привезет Данила домой картину, поставит, смотрит. Час смотрит, два… Затем схватит нож: раз-два – и располосовал картину на лоскуты. И в печку их. А после пьет, запершись в одиночестве, и плачет.
Совсем свихнулся.
В последний раз купил картину аж за три тысячи рублей. Такие деньжищи! Когда Прохор Вениаминович про это прознал, его чуть кондратий не хватил.
В этот раз не стал Данила нож доставать, достал краски.
Десять дней из комнаты не выходил, не пускал никого дальше порога, не ел почти. Утром одиннадцатого дня вынес картину в большую комнату гостиную и повесил на стену.
Ту картину, да не ту.
На той солнце поднимается из-за гор, тучи распускаются цветами, и бронзовокожий гигант, похожий на святого с иконы, безмятежно улыбаясь, глядит вдаль.
А на этой покосившаяся избенка, свинья в луже и мужичок рядом на завалинке.
Прохору Вениаминовичу эта даже больше понравилась. Роднее как-то, ближе.
– Вот можешь же! И получше этого… Рериха, – одобрительно сказал он сыну. Тот смолчал, но старик поежился от этого молчания.
Все-то молодежи усложнять надо.
А Данила снова заперся, кликнул слугу, велел подать перо и чернила – сел письмо Рериху писать. Пять часов писал, бумаги измарал – уйму, но все же закончил.