Мы, Борхи, привыкли отдавать на войну сыновей, хоронить молодых, оставаясь жить сами – в поросших седыми пучками, морщинистых ветхих скафандрах; в этом смысле мы были покорны судьбе, это было настолько обязательным и неизбежным, что существенным, если не главным, становилось другое: никаких «почему?» и «за что?» – только «как?», как убит, скольких варваров, русских, французов навалил на весы, дотянула ли стрелка до отметки «В Ливонскую хронику», «Подвиг»? В общем, ржавые рыцарские рычаги, семь столетий подряд приводившие Борхов в движение: со звериным упорством оставить кровавую борозду – всех страшила не смерть, а бесследность.
– Как это случилось? Ты был там?
– Восстание заключенных в лагере. Рядом с аэродромом. Кто-то сзади ударил его чем-то острым, вероятно, лопатой.
– Глупо, дико, смешно, – сказал отец с усталым, застарелым презрением и болью – показалось, едва не добавив: «как и вся его жизнь», и, усевшись напротив него, я подумал: каково ему было бы, если б он получил телеграмму от Руди – если б вместо того несуразного, жалкого сына у него отобрали меня?
Он был из тех отцов, что любят в сыновьях степень сходства с собой, каплю собственной крови без какой-либо иноме-си. Впрочем, вряд ли на свете бывают другие отцы. Он любил меня больше. Именно это нас и разделяло. Он словно выбрал из помета приглянувшегося, сильнейшего, живучего щенка, предпочитавшего сражения смирным играм. Я был своеволен, строптив, жестоко насмешлив – в него. А в Руди все было чужое. Подсунули девушку в теле мужчины. Теперь его сын, вызывавший в нем только брезгливую жалость и чувство обиды на жизнь, лежал в обтянутом брезентом лакированном гробу, и оставалось только опустить набальзамированное тело в ледяной гранитный саркофаг – рядом с точно таким же, в котором лежит наша мать.
Мы сидели напротив друг друга – потерявшие сына и брата, одного человека, но каждый – по-своему. Одиночество, может, и рвалось из обоих, но мы не искали спасения друг в друге. Может быть, и искали, но поздно. Я не простил ему его евгенистического, не рассуждающего отвращения к Руди: «Как ты смел быть навыворот не таким, как я ждал?» Я не простил ему измены, вернее, оскорбления, нанесенного им матери: я был совершенно не против бедового Эриха, уж коли Руди мне никак не удавалось затянуть в свои разбойные проказы и воинственные игрища, я получил еще одного брата, единокровного сообщника по мыслям о полете, это здорово… Но мы же требуем от собственных родителей совершенной любви, и если их любовь друг к другу не выдерживает общедоступных искушений жирной новизной: «Хочу другую, и вон ту, и всех», – то, значит, и не было этой любви, то, значит, и ты не вполне настоящий.