У Тургенева вышла и своя книга — «Опыт теории налогов», — над которой он немало трудился и где пытался честно ответить на вопрос о том, как быстрее преодолеть народную нужду. А коли не сошлись мыслями, решил не посылать своё произведение тому, кого знал и обожал с детства... Кстати, весь доход от книги Николай Иванович отдал за не уплаченный крестьянами оброк.
Вострили перья против историографа Никита Муравьёв и Михайло Орлов, впорхнула птицей чуть ли не в каждый дом, наделав переполоха, эпиграмма, приписываемая молодому Пушкину: «В его «Истории» изящность, простота доказывают нам, без всякого пристрастья, необходимость самовластья и прелести кнута».
Чего ж хотели от писателя, который со всею верностью историка, везде ссылаясь на летописи, нарисовал правдивые картины подлинных событий и не только не унизил, но возвысил деяния родного народа?
Со всей горячностью и страстью Алексей Перовский в изустных баталиях держал сторону своего кумира. Да он ли один? И подлинным взлётом славы историографа явилось то собрание академическое.
Целых полтора часа читал писатель в присутствии своих собратьев. И академики, дыханье затаив, внимали. А чтение то — об ужасах Иоанновых!
Боялись накануне устроители: как царь Александр? Сам Карамзин не пошёл за разрешением — вызвались другие. И небывалое случилось: противу всяких правил учёного политеса впервые за всю историю академических собраний — всеобщее рукоплескание.
Шишков — длинный, сухой как жердь — почтительно склонился перед историографом, вручая ему большую золотую медаль с изображением Екатерины Великой.
В том акте — как бы двойной триумф: признание читающей публики и президента академии, с которым, считалось, были на ножах по различию приятия нормативов словесности. Но вона чья взяла! И как ни делал Николай Михайлович меланхолическим и равнодушным выражение лица, как ни пожимал плечами, дескать, главное дело не получать, а заслуживать и что, мол, не писатели, а маратели всего более мечтают о патентах, многие отмечали: рад!
Однако при чём здесь возвеличивание одного и наказание другого и как сложились, как переплелись судьбы Пушкина и Карамзина?
При чём здесь слова о властителях, царях и злодеях? Сказать: «Что положено Юпитеру...» — значит ничего не сказать. Никакие рукоплескания в академии не заглушили воплей, которые за её стенами поднялись: а надо ли в «Истории» о жестокостях царей, не лучше ль всё внимание — возвышенному?
Но надо было и размыслить: а кто цензор, кто разрешил? К тому ж о самодержцах давно в Бозе почивших велась в «Истории» речь.