– Нешто птица так орать может? – не поверил Осяня.
Убеждать его Ефим не стал и молча отвернулся к чёрной от сырости, изъеденной жучками и плесенью стене. Разговаривать не хотелось, на душе было муторно. Если бы можно было забрать назад слово, данное Берёзе, он не задумываясь отказался бы от побега. И плевать, что бессовестный Антипка молчит с самой зимы, а Устинья… Устинья нипочём не шла из головы. Там, на заводе, когда она была рядом, в двух шагах, руку только протяни, – Ефим думал о жене меньше. И знал в глубине души – приди он к ней, повинись во всём – и всё стало бы как прежде. И жили бы снова вместе, и она ни словом не упрекнула бы, и Жанетку эту чёртову не помянула б… Вот только из больнички всё равно бы не ушла… Игоша упрямая. От барина своего проклятого не ушла бы… Ну и бог с ней! Ефим старался распалить в себе злость на жену, чтобы легче было исполнить задуманное… Но злости не было, хоть убей. Только тоска, тяжёлая, страшная, давила всё сильнее.
Снова день шёл за днём. Рано утром вставали на работу, рыли глину в ямах у обрыва, таскали её на телеги. Работа была, по меркам Ефима, не тяжёлая. Руки привычно, сами собой кидали лопату за лопатой вязкую массу, а голова была свободна. И в голове той, кроме Устьки, не было ничего. «Скорей бы уж бежать-то…» – изводился Ефим, чувствуя, что ещё неделя-другая – и он плюнет на всё, откажется от побега и, вернувшись на завод, упадёт Устьке в ноги, потому что сил уже нет никаких… Но Берёза молчал. Спокойно работал вместе со всеми, по вечерам сидел на разваливающейся поленнице возле избы, слушал песни и на Ефима даже не смотрел. В конце концов тот с облегчением решил, что атаман и сам передумал бежать. Спросить напрямую он не решался. Но сам почти уже уверился, что через месяц они попросту вернутся, как ни в чём не бывало, на завод. И уже совсем ничего не ждал, когда однажды вечером Берёза вполголоса, глядя в сторону, сказал:
– Завтра побежим, парень.
– А… как? – хрипло спросил Ефим, чувствуя, как шлёпается куда-то в низ живота сердце.
– Я с тобой в дальнюю яму рыть пойду. Оттуда и рванём.
– Со мной Осяня робит.
– Скажется хворым завтра. А мы ночью железа сплюснем. Не спи.
Берёза мог бы и не предупреждать. Ночью Ефим не мог сомкнуть глаз. Он лежал на лапнике, глядя в звенящую комарами темноту, слушал мерный храп товарищей, и в груди было холодно и пусто. Страха не было, мучило лишь тоскливое ожидание: скорее бы… Скорей бы случилось – и не ждать больше ничего, не изводиться, знать, что всё за спиной отрезано напрочь и не вернётся – ни винный завод, ни Антип, ни Устька…