Китти повела плечиками.
– Да ладно, Викусь, тебе-то что? Что мы тут, няньки? Сама же с нами напросилась. Уже взрослая, может решать.
– Радик, скажи честно, ты по приколу? – не отступалась Вика. – Вон, я вижу, ты просто палец порезал или заусенец откусил!
Котов пообещал, направляясь в спальню:
– Я сейчас проверю и сообщу подробности.
Но Радик решительно преградил ему дорогу.
– Тормозни. Никто ее не тронет. Она моя.
– О-о-о! – заорал Добрыня. – Жирдяй восстал!
– О-о-о! – поддержали Катя с Викой. – Радик, ты втрескался?!
Упрямо сжатые губы Котова побелели. Максим вспомнил – то же выражение мелькнуло на его лице, когда Радик хвастался своим «ягуаром».
– Так ты, Жирдяй, отказываешься от своего слова?
– Хрена, я тебе слова не давал! – возразил Радик, отбрасывая в сторону презерватив.
– Но ты добровольно принял условия, – взвился Котов. – Я тебя пропустил вперед. Мне глубоко безразличен предмет спора, но ущемлять свои права я не позволю!
– Ну и обосрись! Пиздуй по холодку!
– Ладно вам, ребята, – встала между ними Вика. – Она же живой человек, что вы тут устроили торговлю. Вы же не собирались правда… Скажи им, Андрей!
– Договор есть договор, – возразил Добрыня.
– А вы ее распилите пополам, – пытаясь усмехнуться, предложил Максим.
– На хуй с пляжа, – завелся Радик. – Никто ее не тронет! Я, может, на ней женюсь.
– И правильно! – поддакнула Вика. – Наташа – нормальная девчонка… Тем более раз ты у нее первый, это для каждой женщины важно. И для мужчины, само собой.
Котов еще сильнее побледнел с досады.
– Значит, так, Жиртрест… При нарушении одной из сторон условий договора начисляется неустойка в размере причиненного ущерба или по особой договоренности сторон. А при том что ты меня оскорбил…
Добрыня захохотал.
– Точняк, Толстый… Все по чесноку! Башляй Умнику неустойку.
– И забашляю, – ухмыльнулся Радик. – Мне пох.
Он застыл на секунду, затем скрутил с толстого пальца перстень и вложил в руку Котова, изображая королеву перед д'Артаньяном.
– На, пользуйся…
Котов тоже распалился.
– И часы!
Радик дрогнул, как танк, наткнувшийся на препятствие. Но тут же махнул рукой.
– А и хер с тобой!..
– О-о-о! – зашумели остальные.
– Жиртрест проперся!
– Давайте за молодых!.. Горько! Валютно! Хоп-хоп-хоп!..
Стены снова содрогнулись от грохота музыки.
Когда бы стариков и жен моленья не освятили общей, смертной ямы, подумать мог бы я, что нынче бесы погибший дух безбожников терзают и в тьму кромешную тащат со смехом…
Максим закрылся в ванной. Какое-то время он стоял, прижавшись лбом к зеркалу, вспоминая кладбище, лицо деда в гробу. Искусственная бодрость еще держала мышцы, но сердцем он ощущал уже сосущую тоску и отвращение к миру – к тому, что происходило в соседних комнатах и в его душе. Ему вдруг стала непереносима мысль, что он должен оставаться в этой квартире, пить, трахаться с этими женщинами, смотреть в пьяные лица друзей.