— Какой еще синьор?
— Он командует всеми вооруженными латинянами в городе.
— Джустиниани, — процедил сквозь зубы Нотар. — Продолжай!
— Он посетил ее еще два раза и после этого она покинула дом.
— Ты хочешь сказать, ее похитили?
— Нет, господин, не думаю. Мне кажется, она сама так захотела.
Мегадука вскочил, с грохотом отшвыривая от себя кресло.
— И никто из слуг не сказал мне ни полслова! Ну, мулатка еще куда ни шло, она женщина, ее легко подкупить, запугать. Но вы, вас же было трое — ты и те два здоровенных олуха. Почему никто не помешал ей? Почему не известили меня? Говори!
Он в бешенстве схватил привратника за воротник и стал трясти его, вымещая досаду и злость.
— А что мы могли сделать, — жалобно причитал тот. — Латиняне в первый же день выставили караул у дверей и не разрешали покидать особняк. Даже угрожали увечьем тому, кто осмелится ослушаться их.
Старик ойкнул и замолк, прикусив язык. Мегадука выпустил его из рук и шатаясь, как пьяный, подошел к окну.
— Ими командовал молодой человек с лицом похожим на морду хорька. Он все смеялся над нами и говорил, что у них в услужении нам будет сытнее и спокойнее жить.
Нотар стиснул виски ладонями. От обиды, бешенства и уязвленного самолюбия у него начинала кружиться голова, мутился рассудок.
— Где остальные двое слуг?
— Прячутся, господин. Они боятся всего. Боятся твоего гнева, боятся мести латинян.
— Почему же ты не боишься?
— Я уже слишком стар для страха.
Мегадука несколько раз пересек по диагонали залу, затем резким движением руки смёл расставленные на маленькой этажерке дорогие безделушки.
— Значит, твоя госпожа, как последняя девка, сбежала с генуэзцами и ничего не велела мне передать, — медленно, с расстановкой, как бы смакуя свою боль, произнес он.
Привратник понурился.
— Не гневайся, господин.
— Оставь, — поморщился Лука. — Ты-то уж точно не виновен в женском вероломстве. Принеси-ка мне вина. Самого лучшего и побольше.
Старик стремглав бросился к погребу. Нотар опустился в кресло и обхватил руками голову.
Этот вечер был худшим из худших вечеров его жизни. Отступили прочь и болезнь жены, и забота о детях, никчемными казались хлопоты на городских стенах и на кораблях. Всё вокруг напоминало ему о Ефросинии, о ее блестящих теплым золотом волосах, о гибком, пышущем здоровьем теле, о сводящих с ума неуемлемых ласках. Даже сам воздух в доме, казалось, был пропитан восхитительным ароматом ее кожи.
Лишь теперь он осознал, как он стар и кем была для него эта женщина. Она не только дарила ему любовь и счастье — она возвращала его в далекое прошлое, в годы, когда горячая кровь бурлила в его жилах и толкала молодого вельможу на безрассудные поступки. Она ушла и жизнь без нее казалась такой же пустой и ненужной, как и этот кичащийся показной роскошью особняк.