Херемы они не признавали, слезы набожной родни их не останавливали. Поэтому, когда саббатианец Якуб пришел в Львив, называя себя Баал-Шем, то есть Властелин Имени, его ожидала холодная встреча влиятельных раввинов — и наивное любопытство неученой бедноты, упрямо ждущей чуда. Строгий рабби Коэн, который мог противостоять Якубу, об этом так и не узнал… Жизнь Нехемии Коэна охранял лично приставленный к нему ангел.
Пытка «стулом правды» и беспрестанные допросы не сломили его. Даже в подвале инквизиции старый раввин держался со шляхетским гонором, если можно так выразиться об ортодоксальном иудее. Обвинение в ритуальном убийстве маленькой Злоты рассыпалось, хотя иезуиты не торопились признавать ее смерть несчастным случаем. Им не хотелось освобождать Коэна, пока старейшины еврейской общины не поклянутся, что немедленно изгонят раввина. Лишь поздней осенью 1676 года Коэна выпустили из тюрьмы, не признав ни его вину, ни его безвинность, повелев евреям срочно выслать рабби за пределы городских стен вместе со всем семейством, а дом и имущество конфисковать — в пользу нуждающихся.
При ежегодной проверке семью Коэна в 13 душ — он, Малка и 11 детей — «забыли» внести в списки жителей гетто. Это означало немедленное лишение всех прав горожанина вольного миста Львив. Прогоняли Коэна, Малку и коэнят ночью, опасаясь, что он напоследок выскажет предавшим соплеменникам все, что о них думает. Шел мелкий снег.
Раввин сгибался под тяжестью узлов с постелью и посудой — хоть это ему разрешили унести. Ребецен Малка несла не менее тяжелую ношу — годовалого Элхонана, а за подол ее цеплялись, как цыплята за наседку, кучерявые малыши постарше, уже умевшие ходить. Дети плакали. В руках они держали книжки и перья. Девчонки ежились, неся узелки с куклами без лиц и одежонкою. Приданое, собираемое отцом, у них отняли. Бургомистр подгонял изгнанников. Дойдя до границы города, он зло пнул ногой в спину Коэна, но промахнулся.
— Прощайте, жиды — сказал бургомистр, — надеюсь больше никогда вас не видеть ни здесь, ни там, ни в будущем году!
— Будьте вы прокляты! — произнес Коэн, — и вы, пан бургомистр, и этот город! Вы сгорите заживо — так, как мечтали сжечь меня! Вас загонят за ограду как стадо баранов потомки тех, кто меня травил, и поведут в пекло[48]. От вас даже костей не останется!
— Что он мелет? — испугалась Малка, — никогда его таким не видела!
— А Шабтай Цви прав был, пес турецкий, — сказал Коэн, и глаза его налились кровью. — Он разочаровался в вас, потому что вы продадите даже Машиаха, если тот все же отважится прийти на эту (непечатное) землю! Может, с сыновьями Ишмаэля ему проще будет ужиться, они