— Ты слишком веришь, Петя, в человека, в его доброе начало, — сказал он, поднявшись с кушетки, чтобы размяться. — И слишком ненавидишь насилие, поэтому не хочешь допустить никакой власти в будущем социалистическом обществе. Ты полагаешь…
Теперь Клеменц ходил взад-вперед по комнате, а Кропоткин сидел на стуле в стороне и слушал.
— Ты полагаешь, что достаточно дать народу полную свободу и сразу исчезнут все преступления. Очерченный тобой общественный анархический идеал — для идеальных людей, а ведь таковых в народе мало. Может быть, и вовсе нет. Их надо растить и воспитывать десятилетиями, а то и столетиями.
— Но воспитывать человека можно только в человеческих условиях, — сказал Кропоткин. — Свобода — это и есть человеческое условие. А свобода народа и власть над ним — несовместимы. Ты назвал описанный идеал анархическим. И не ошибся. Но анархия — это не своеволие всех и каждого, не беспорядок, как неверно ее некоторые толкуют, а только безвластие, безначалие — таков точный ее смысл, так понимал ее и Прудон.
— Хорошо, давай вместе представим то, что ты предначертал. Революция совершена. Фабрики и земли отданы народу. Люди объединены в общины, между общинами заключены договоры на обмен изделий и продуктов. Освобожденный народ полон энтузиазма, все добросовестно трудятся. Каждая община стремится жить все лучше и лучше. Но вот одна из них нарушает соглашение, не исполняет свою обязанность перед другой. Как тут быть? Понадобится ведь арбитр, наделенный властью, а власть ты отрицаешь.
— Понадобится не арбитр, не прокурор, а избранный народом третейский суд.
— Друг мой, все эти третейские суды и хозяйственные комиссии будут совершенно бездейственны, если не наделить их властью.
Критик поймал автора в самом узком месте. Кропоткин и сам чувствовал, что тут у него не вполне сходятся концы с концами, но отказаться от идеи послереволюционного безвластия он не мог и был уверен, что она реальна, надо только лучше ее обосновать, подкрепить историческими фактами.
— Третейский суд был известен еще во времена Дмитрия Донского, — говорил Клеменц, — а Екатерина Вторая изобрела и Совестный суд. Но история этих учреждений доказала, что они бездейственны.
Тут уж сам критик попал в тесное место, выпустив автора на простор.
— Да, третейский суд — самый древний, — подхватил Кропоткин. — Он предшествовал государственному суду. Последний и затер, уничтожил своего предшественника. Постепенно, по мере укрепления монархии. Третейские суды были действенны во времена вольных общин. Почему же они окажутся бездейственны в свободном социалистическом обществе?