Он хлопнул руками по карте, вскочил и заметался по комнате, возбужденно потирая ладонь о ладонь. Все! Рассеялся туман, окутывавший неведомую горную страну. Опровергнуты фантастические карты. Опрокинуты и представления о горной Сибири гениального Гумбольдта! Надо браться за книгу о Сибири. Дать подробное описание обширных плоскогорий, всех хребтов, долин, осадочных образований, тектонических сбросов и обнажений горных пород.
На следующий день он принялся приводить в порядок весь материал по орографическому исследованию — свои путевые сибирские дневники, опубликованные статьи, подготовленный к печати олекминско-витимский отчет и выводы из наблюдений других путешественников. Его орографическая записка, обсуждавшаяся в позапрошлом году на ученом заседании, вызвала бурные споры, хотя никто не решился отрицать ее большого научного интереса. Теперь он напишет книгу и откроет сибирские горные пространства во всей полноте.
Он взялся за эту работу с таким подъемом настроения, какого, кажется, еще не испытывал даже в дни самых высоких творческих взлетов, далеко не редких в его порывистой жизни.
Но вдруг его прервали. Явился Дмитрий Клеменц.
— Укрылся в келье, затворник? — заговорил он, едва войдя в комнату. — Хотел уйти от мирской жизни? Нет, не уйдешь, коль связался с нашей братией. Ишь, где приютился. Неплохо пристроил тебя Веймар. Настоящий барский дом, не хватает только швейцара в ливрейном облачении.
Клеменц был неузнаваем без куцего своего пальтишка, без мятой рыжей шляпы, без постоянного ветхого пледа — в красной косоворотке, перехваченной нитяным витым поясом с кистями. Какой он к черту немец! Истинный русский фабричный парень, вышедший погулять в воскресный день.
— Ты по-летнему нарядился, Митенька, — заметил Кропоткин.
— А ты выдь, выдь из берлоги-то. Кончился холодный, промозглый май — теплынь.
Кропоткин глянул в окно и впервые в этом году увидел людей в летних платьях, медленно шагающих по улице, наслаждаясь солнцем.
— Пора, мил человек, на люди. Сегодня собираемся в девичьей коммуне. В Басковом переулке. Идем, оставь на время свою орографию.
— Давай хоть перехватим что-нибудь, — сказал Кропоткин.
Он дернул за шнур сонетки, и через каких-нибудь пять-шесть минут явилась с подносом горничная, расторопная Лиза, чистенькая, опрятная, миловидная.
— Смотри, святой Петр, не соблазнись, — сказал Клеменц, когда она вышла. — Поди, взялся уж ее развивать, как ныне принято?
— Попросила что-нибудь почитать. Я дал ей «Знамение времени» Мордовцева. Прочитала и осталась в недоумении. И что это, говорит, вздумалось тому Караманову пойти в деревню батраком? Сын богатого помещика, университет кончил. Чего бы ему не жить по-человечески? — Так вот, говорю, он по-человечески-то и зажил. Пошел батрачить, чтоб на себе испытать все тяготы народа, изучить крестьянскую жизнь, а потом вступить в борьбу за спасение обездоленного люда от гибели. — Глупый и взбалмошный человек, заключила моя Лиза. Все, мол, живут так, как кому суждено, и изменить это не под силу даже царю.