Хуй там был. Лучшего сета я в жизни не играл. Ослепительно. Он все дуется. Потом он уже не может сдерживать свою злость. Он начал что-то там молоть, я просто отошел. Он поперся за мной и дернул меня за руку. «Я с тобой разговариваю!» – взвизгнул он. Это предел. Я обернулся и врезал ему. Применил боксерский удар, мне Билли Биррелл как-то показывал. Не такой уж прямо удар получился, с биррелловским, конечно, смешно сравнивать, но Бризу и этого хватит. Он попятился в шоке и давай хныкать и угрожать одновременно.
Ничего он не сделает.
Влип в еще одну хуевенькую историю. Вот что политика с человеком делает: от клубов, где бабло реальное платят, нос воротишь, чтоб играть для засранцев, которые тебя просто ненавидят.
Вот что я еще скажу о Бризе: чувак умел развести костер, или, скорее, умел припрячь нас развести костер. Его костры – это целое событие, со своей церемонией и помпезным ритуалом. Они освещали все вокруг, мерцающий свет поднимался вверх, языки пламени хотели перещеголять друг друга в темной пустыне. Я вспомнил о нашем районе, Билли Биррелл оценил бы по полной. Уж как он любил костры. Да, Бриз умел развести костер и развести застенчивых конфузливых малышек: они раздевались и танцевали перед ним, а потом шли к нему в палатку.
Пизданул сучку, получил удовлетворение, Schadenfreude[52] эдакое. Кто так говорил? Малыш Голли. Уроки немецкого.
Хуй с ним, с Бризом. Там я встретил Хелену. Она снимала все на фотик, а я снял ее. Когда она наснималась вдоволь, мы тихо свалили. Сели в ее старенький джип и поехали. Места, чтоб не париться, было до фига. Всегда было место.
Просто смотреть на ее лицо, пристально следить за ней, пока она везет нас через пустыню. Я даже иногда сменял ее, хотя до этого за руль в жизни не садился.
Поезжайте туда сами, увидите, какое там пространство, какая свобода. Как мы заполняем это пространство, как время наше заканчивается.
Лиза пыталась уговорить всех пойти куда-нибудь, но никто не вписался. Шарлин даже подмывало, но она все-таки решила поехать сразу домой к маме. В такси она репетировала свой отчет, решала, что рассказать маме об отпуске, а что оставить при себе.
Когда она вошла, мир рухнул. Там был он.
Он вернулся.
Тварь охуевшая, сидит себе на стуле возле камина.
– Так-так, – сказал он самодовольно, с вызовом.
Не удосужился даже изобразить раскаяние, просто пролез в их жизнь, как жалкая гнида. Теперь он был настолько уверен в слабости ее матери, что просто не считал нужным ни обуздывать свою заносчивость, ни скрывать свой мерзкий нрав.