— Я в последний день перед тем, как меня сюда забросили, виделась с мужем,— сказала Маша, и лицо Софьи Леонидовны сразу смягчилось.
— Значит, два месяца, — сказала она.
— Сегодня ровно два, — сказала Маша.
— То-то я начала замечать, что ты плохо есть стала,— сказала Софья Леонидовна. — Каюсь, подумала, что просто нос воротишь. Тошнит, да?
— В последние дни немножко, — сказала Маша.— Я сегодня ехала оттуда с кладбища и окончательно решила — нет, не буду делать аборта, ни за что не буду! Назло им всем пусть все так будет, как будто никакой войны, никаких немцев нет. Я бы ведь раньше ни за что не сделала и сейчас все равно не буду. У меня муж очень хороший, только...— Она остановилась, как будто еще колеблясь, говорить или не говорить дальше, хотя про себя уже знала, что, раз начав, теперь уже все до конца расскажет Софье Леонидовне.
— Говори, чего замолчала,— почувствовав ее состояние, сказала Софья Леонидовна. Маша отодвинула еще дальше от себя чашку с остывшим чаем и, далеко вытянув и сцепив перед собой на столе руки, иногда от волнения пристукивая этими сцепленными руками по столу, стала рассказывать Софье Леонидовне все, что произошло между нею и Синцовым в ту последнюю ночь их встречи. Софья Леонидовна слушала, не перебивая, иногда только устало помаргивая красными веками.
— Ну и дура,— грубо сказала она, когда Маша кончила свой рассказ, и в полном противоречии со своими словами и тоном, которым они были сказаны, впервые за все время их знакомства притянула к себе Машу за плечи и крепко поцеловала ее. Отпустила, поглядела ей в глаза и снова поцеловала, испытывая в душе и чувство нежности к этой девочке, у которой скоро будет уже второй ребенок, и чувство доброй тоскливой стародевичьей зависти к этой трудной молодости, у которой, как бы она ни была трудна, все-таки впереди все то, чего у нее самой никогда не было и никогда не будет.
5
В последний вечер старого года Маша вышла из ворот больницы и пошла всегдашней, уже привычной вечерней дорогой по длинной, заметенной снегом, пустынной улице, без фонарей и прохожих, с темными окнами, то наглухо занавешенными, то закрытыми ставнями, то заколоченными досками.
На втором углу от больницы из темноты навстречу ей неожиданно выступила какая-то женщина и схватила ее за руку. Маша испуганно отпрянула.
— Это я, Тоня,— сказала женщина простуженным, хриплым голосом, не похожим на обычный Тонин голос, веселый и громкий.
— Что случилось? — спросила Маша, потому что они никогда еще не встречались без того, чтобы не условиться заранее.