– Худо. Я – «дармоед советской власти»! Это надо понять. Полгода гнию на границе, рубать не велят!
– Не велят – значит, так нужно, – возразил я, – значит, это в порядке вещей.
– У тебя всегда все в порядке, – огрызнулся Прохор. – По полочкам разложено: тут нужно, там не нужно. Я так не могу. Я же знаю: эти скрипки рано или поздно нам свинью подложат. Так дайте же мне рубануть. Знаешь, какие у меня ребята в полку?
– Представляю себе. Подобрал?
– Х-ха!
– Потерпи.
– Разве это жизнь для истребителя: глядеть, как «скрипки» на той стороне границы елозят, и не сметь рубануть? Эх, только одно и остается: сплясать с горя. А ну, старик, есть у тебя «Лявониха»[9]?
Пластинка его любимой «Лявонихи» нашлась, и мы сплясали. Снизу пришли просить пощады: танец был жестоким испытанием для соседей.
С тех пор я его не видел. Мне говорили, что он снова был отрешен от командования частью. Случай был такой, какой и должен был с ним произойти: «скрипач» перелетел бессарабскую границу и углубился в нашу сторону. Таких велено было принуждать к посадке. Важно то, что приказ был ясен: сажать. Но на этот раз дело шло уже к вечеру, и, если верить Прохору, румынский самолет мог уйти от нашего звена, пользуясь надвигающейся темнотой. А Прохору только этого и нужно было: он рубанул. От скрипача остались обгорелые обломки. Прохор редко мазал.
Никакие оправдания не помогли. Прохора лишили командования частью.
Помнится, за прощальным стаканом он заверил меня, что исправится, и поделился своими успехами в новом деле: он тренировался в работе ночью.
– Чтоб ни днем, ни ночью… Понятно?
– Чего понятней!
Прошло не менее года. Мы не видались. И вот я столкнулся с ним – он командует частью ночных истребителей. Часть на блестящем счету.
– «Дармоедов, советской власти» у меня нет, – с гордостью заявил он мне.
Дело было у меня дома, и никто не мог нам помешать поставить «Лявониху». Тяжелые сапоги Прохора гремели на весь дом. Я с восхищением глядел на неунывающего гиганта.
– А ты все такой же, – сказал он, словно жалеючи, – цирлих-манирлих. Да ты уж не немец ли, а? Впрочем, знаешь, что касается порядка, я тоже… того: изменился. – Он многозначительно поднял крепкий, как сук, палец. – Порядок у меня теперь на первом плане.
– Свежо предание… – недоверчиво сказал я.
– Не говори. Ежели, я пожелаю… Ого! У меня теперь, как в лучшем доме: порядок прежде всего.
– К примеру?
– А вот, – он насупил брови, и лицо его выразило решимость. – Нынче, брат, народ стал увлекаться тараном. Спору нет: ежели нет другого способа ссадить гада, так бей самим собой, своей машиной. Это правильно. Но в том-то и дело: молодежь маленько перегибать стала. Глядишь – у него и боекомплект еще не израсходован, и позиция выгодная была, и сам невредим, а чуть что – норовит винтом фрица по хвосту рубануть либо даже по крылышку. Были и такие.