Николай Степанович всю жизнь посвятил борьбе с преступностью, но ловимые им преступники были преимущественно обычные воры, убийцы, шантажисты, бандиты, которых никому не пришло бы в голову оправдывать, кроме разве болтунов-адвокатов. Теперь же на смену им приходили преступники нового типа, и Немировский чувствовал, что его время неумолимо уходит… В последнее время он всё чаще думал об отставке. Менялось время, приходили новые люди, устаревал накопленный в минувшую эпоху опыт… Да и годы брали своё, всё чаще пошаливало сердце. Вот и теперь какая-то тяжесть давила его, и Николай Степанович подумал, что неплохо бы спросить каких-нибудь порошков у доктора Жигамонта. Конечно, многие, получив уже и генеральский чин, продолжали оставаться в строю: древние старцы, они уже ничего не делали сами, перекладывая все дела на многочисленных помощников, и производили жалкое впечатление. Уподобляться им Немировский не желал. Кроме правила «умей работать, умей и отдыхать», у него было и другое: всё нужно делать вовремя. И уходить – тоже. Но ни одна мысль не мучила старого следователя так, как мысль об отставке. Отставки он боялся, боялся остаться не у дел, без любимой работы. В конце концов, к чему торопиться? Пока дела идут справно, и сил хватает… А, может, всё не так? Ведь и он, многоопытный, стал допускать промахи, запаздывать. Вот, и здесь, в Олицах, сколько времени прошло, прежде чем нащупал нужную нить! Выходит, сдаёт и он? Или просто стал мнительным к старости и возводит на себя напраслину?
За поворотом показались ворота усадьбы, и Немировский, оставив тягостные размышления, задумался, как строить разговор с княгиней. Даже в богатой практике Николая Степановича не было столь сложных бесед! В конце концов, следователь решил перепоручить это неприятное дело доктору Жигамонту, рассудив, что, как другу и доверенному лицу Олицкой, последнему будет гораздо легче найти к ней верный подход.
Было выпито уже два бокала подогретого красного вина с сахаром и съедено несколько шоколадных конфет, но голова по-прежнему кружилась, подступала дурнота, и от слабости не было сил даже подняться.
– Дарья, кофе! – приказала Олицкая вошедшей горничной.
– Слушаюсь, барыня.
– Стой! Что у тебя с лицом? – спросила княгиня, заметив опухшие от слёз глаза девушки.
– Маменьку жалко и Родиона Александровича. Маменьку теперь в больницу свезут… – Даша всхлипнула.
– И мне жалко… Всех жалко… – вздохнула Елизавета Борисовна, цедя вино мелкими глотками. – А пуще всех себя… Меня, вот, ни одна душа не пожалеет отчего-то…