Дом стоял на отшибе, гораздо далее к востоку от остальных дач, очень в духе самого Михаила Ивановича, в чём обнаруживалось одно неоспоримое преимущество – не надо было любезничать с соседями, заводить знакомства и обсуждать, какие культуры хорошо уродились в прошлом году и какие, быть может, уродятся или не уродятся в этом. Интересно, что и за забором занимаемого Фёдором дома располагались определённые намёки на остатки когда-то усердно возделываемых хозяевами грядок, однако ныне из всех следов аграрной деятельности внутри двора осталась лишь пара-тройка недавно отцветших садовых деревьев, возвышавшихся над обильными сорняками, кажется, яблонь, осенью обираемых благодарными соседями. Прямо перед и левее дома лежало поле в 20-30га, ничем не засеянное, поросшее густой сочно-зелёной травой по пояс в высоту, которое разделяла на неравные части подсохшая со вчерашнего и начавшая немного пылить просёлочная дорога, ведущая от станции куда-то совсем-совсем далеко, в отдалённые деревеньки, раскиданные на огромных пространствах нашей Родины. Сразу за полем невысокой, но мрачной стеной начинался лес. Что за деревья в нём росли, разглядеть на большом расстоянии было невозможно, да и неинтересно, но вот в одном месте от дороги отходила неплохо протоптанная тропинка, ведущая к смыкавшейся с ним берёзовой рощице, ограничивавшей пейзаж с дальнего края. С других сторон, образовывавших своеобразный прямоугольник, в некотором отдалении стояли дачи: невзрачные домики, державшиеся чуть ли не на честном слове, среди садовых деревьев, сильно отличавшихся от обычных скромными размерами и округлыми кронами. Издалека они выглядели как разлинованные прописи огородов, на которых то ли стояли, то ли работали, то ли просто прогуливались люди.
Фёдор сразу решил, что именно та тропинка ведёт куда надо, и, немного поозиравшись вокруг, двинулся по запланированному пути. Состояние, в котором он находился, не было восторженным, просто чутким и открытым, возникающим, когда попадаешь в незнакомую, но дружелюбную обстановку и стараешься всеми силами, чтобы и она тебе понравилась, и ты бы в неё органично вписался, поэтому, хоть и не оказалось в той роще ничего особенного, но он видел её светлой и спокойной, бросая вверх радостные взгляды в то время, как ветер шелестел листьями в кронах деревьев, бессознательно прислушивался к редкому щебетанию неизвестных ему птиц, и, несмотря на то, что под ноги ему регулярно попадались коряги да камни, шёл легко и непринуждённо, не чувствуя дороги, почему пару раз споткнулся и чуть не упал. Роща кончилась как-то вдруг, и перед глазами открылся живописный вид излучины широкой спокойной реки, протекавшей метров на 10-15 ниже кромки обрыва, который и продолжал бы далее осыпаться с известной быстротой, если бы не корни деревьев, повсеместно выглядывавшие из его бледно-жёлтой стены. Внизу мерно журчала вода, подле неё на берегу струилась небольшая полоска песка чуть более метра в ширину, а на противоположном – широкая пойма, за ней – всё тот же сумрачный лес, тянувшийся вплоть до горизонта и лишь в одном месте пересечённый ниткой железной дороги на высокой насыпи. Пейзаж не представлялся цельным, как обычно он получается на полотнах великих мастеров, скорее, совокупностью, составленной из более мелких картин, которые сами по себе уже можно было рассматривать как завершённые: излучина реки с берегами – это одно, лес с железной дорогой, холодно блестевшей на жарком Солнце отполированными стальными рельсами, – совсем другое. Однако надо всем этим нависало небо, с плывущими редкими разноцветными облаками. Вот и получалось: в центре – лес, который окаймлялся снизу рекой, а сверху небом, но если к тому же ещё высоко закинуть голову, то оказывались видны верхушки всё тех же берёз. Впрочем, сие уже частности.