Но Милу она любит по-другому. Милу она даже как будто и не замечает, особо никак не выделяет, не нахваливает, редко ее спрашивает. У Милы, наверное, вполне заслуженная пятерка – мне трудно судить, все оценки мы получаем за самостоятельные и контрольные, которые каждый пишет за себя, чужие результаты не видит. А проверяет их… Мила. Если случайно зайти после уроков к Дылде в кабинет, там часто можно увидеть Милу, которая пьет кофе – одна или с Дылдой. Или проверяет наши работы. У Дылды так заведено – во всех классах. Все работы проверяет лучший ученик, свою в том числе.
Когда однажды разгорелся небольшой скандал из-за того, что мама одного мальчика застукала его с Милой прямо в своей собственной постели (и было это еще в восьмом классе), Дылда всячески уговаривала ту маму пойти на мировую, не выносить сор из избы (то есть из Дылдиного – из нашего – класса), вообще никуда мусор не выносить, хранить его в своей душе и помалкивать. И уговорила, убедила, что ничего особенного в этом нет. Любовь – это прекрасно. Наверно, мама мальчика не поверила, что это любовь, и забрала его из нашей школы.
Размышляя про добро и зло в интерпретации знакомых мне людей, я благополучно вышла к остановке. Голоса, которых я испугалась, остались позади, я недолго подождала троллейбус, села в него. Ехала одна некоторое время по плохо освещенной дороге. Через остановку в троллейбус вскочил… Мошкин, потный и перебудораженный. Наверно, он бежал по дороге, чтобы как-то прийти в себя. Что его так оскорбило? Ведь это я должна была оскорбиться его предложением.
Увидев меня, Мошкин в первую секунду разулыбался, потом нахмурился и отвернулся. Я тоже отвернулась к окну. Не в моих привычках грустить и обдумывать происходящее в состоянии глубокой грусти и печали. Но сейчас хотелось сделать именно так. Поэтому, чтобы не прийти к неприятным выводам о жизни вообще, я заставила себя не думать, а считать деревья, машины, людей, фонари. И запоминать числа. Заняв этим свою голову, я перестала печалиться.
Когда я снова посмотрела в сторону Мошкина, его уже в троллейбусе не было. Решил не выходить со мной на одной остановке, выскочил раньше.
Неприятный осадок, оставшийся после сегодняшнего волонтерского рейда, быстро прошел. Я поднялась на четвертый этаж в доме без лифта к старушке Надежде Ивановне, долго стучала, потом долго из-за двери объясняла, кто я – она раз от разу все дольше вспоминает меня. Потом ждала, пока она откроет свой единственный замок в шаткой обшарпанной двери. Ей все делать очень трудно. У нее есть где-то дети, но она не помнит где. Или не хочет говорить.