луны, воспаленной и налитой.
Счастливых любовников ждет маршрут
к свободной квартире друзей своих,
где, туфель не сняв, торопясь разольют
вино, принесенное на двоих.
И после, смущаясь чужих зеркал,
пред тем как раздеться, потушат свет,
чтобы нежней перламутр сверкал
тела, бегущего телу вслед.
Они встают – зрачок небесный красен, —
Просохнут пятна на чужом матрасе,
Остерегаясь болтовни окна.
До одури, до спазма, до озноба,
Не поднимая глаз, боятся оба,
Что страсть и утоленная видна.
Там улица шумит за занавеской,
Отрезана стеной кирпичной веско,
Но ненадежны дверь, окно, стена.
Они оденутся, поврозь покинут стены,
Чтобы расстаться, сжаться, слиться с тенью,
И страсть останется одна – обнажена.
«Для кого старухи надевают брошки…»
Для кого старухи надевают брошки,
для кого старухи надевают серьги?
На щеках их цвета вызревшей морошки
поцелуй оставит разве шарфик серый.
Вот одна гуляет жидкою аллеей,
толстая собачка ковыляет рядом.
У обеих вспухшие старые колени
и седые ломкие над глазами пряди.
Кто оценит новый – лет пятнадцать – плащик,
кто оценит новую некогда попонку?
Но старуха честно тело свое тащит,
и собачка писать отбежит в сторонку.
Разве что старуха, лет на пять моложе,
им, идя навстречу: «Эка нарядилась!»
И, конфузясь, глянет на свои галоши,
и качнется грузно, как паникадило.
Вспоминать наряды жизни той, реальной
им сейчас доступней, чем погладить платье.
Только моль ворует по опочивальням.
Серебром забвенья время щедро платит.
Спят дома внутри деревни,
Шесть жилых на всю округу.
Сон, как ужас, ужас древний,
Прибивает их друг к другу.
Сывороткой плещет небо,
Бьется снег творожной крупкой.
Стены в дырах, словно невод,
Крыши с черепицей хрупкой.
Шесть старух глядят из окон,
Шесть седых котов на лавках.
Вьюга вьет хрустящий кокон,
Костяной скребется лапкой.
До весны дожить, до света,
До смородиновой почки…
Получить бы шесть ответов,
Если добредут до почты.
Как ни люби чужую речь,
как ни учи ее, сиречь
ни подбирай к себе —
чужой останешься чужим,
кочевий вольных грубый дым
всегда с тобой,
как дух степной,
как ковыля разбег.
И простодушен, и лукав,
прячь мудрость, словно кость в рукав,
пребудешь дикарем
в глазах любого гончара,
что в кости проиграл вчера,
но верить мог:
нас разный Бог
возьмет, когда умрем.
А как с душою поступить,
когда гнедые по степи
растянут охры нить?
Но для родных – отступник, враг:
всегда достаточно собак,
чтоб вешать их,
жечь пажити
и пышно хоронить.
Тень кружевную, старый сад
пронзают солнца спицы.
Цветет, как двести лет назад,
сирень императрицы.
Целуют кавалеры дам,
в кустах синеют джинсы,