«Нет, не войду», – бормочешь на ходу
и входишь в этот дом,
в чужой недуг.
«Никогда так грустно не бывает…»
Никогда так грустно не бывает,
как дождливым темным сентябрем.
День, как жизнь, нещадно убывает,
и поверить легче, что умрем.
Георгины встрепанные гнутся,
стебель слишком тонок для цветка,
и летит так долго на пол блюдце,
так неловка зябкая рука.
Опалится робкая осина,
прогорит рябина, как всегда.
Знаешь, милый, что такою синей
и в июле не была вода.
Этот выброс цвета так недолог —
как украден. Безнадежен так…
И октябрь натягивает полог,
отпуская снега на пятак.
Она лежала, словно запятая,
меж кухней и прихожей на полу,
и жизнь ее, неотвратимо тая,
слюны бегущей тонкую иглу
еще втыкала в этот мир безвольно,
и легкие хрипели тяжело.
Еще чуть-чуть – явилась бы и боль, но
за них решают: время подошло.
Хозяин позвонит ветеринару.
Укол – и всё. Небытие, встречай,
распахивай овчарочьи Канары,
на ласковой волне ее качай.
В раю собачьем все не так, как в нашем:
поселок дачный, пригородный лес,
и быстрый бег, и солнце шкуру мажет…
И кот, что наконецс березы слез.
Она бежит по снегу молодому
от дома, где заплакали навзрыд.
Она свободна. Ей не надо к дому —
возможно, и хозяин позабыт,
а стало быть, прощен. Разъялись звенья.
День темный и пустой, как зимний дом.
Расстегнутый ошейник. И забвенье
в бутыли с иссякающим вином.
Последняя возможность для стишка
те три часа в запасе, до курантов,
покуда Дед-Морозы аккуратно
нам выгрузят подарки из мешка
под елок синтетический разгул.
Шкворчат в духовках праздничные утки.
Неотвратимой тяжестью в желудке
грядущей ночью нас курирует Лукулл.
Звонят друзья, надолго зависая.
Семья рядком под телевизор спит.
Звезда в окне куражится босая,
и каждый под звездою прозелит
и новобранец новогодней рати.
А счастья – вдруг на всех,
мой друг,
вдруг хватит?
«Не привыкай! Возьмут десятикратно…»
Не привыкай! Возьмут десятикратно.
Храни меня, Создатель, от любви.
По выпитому воздуху обратно —
прочь, перышко, прочь, сизое, плыви!
«Ты помнишь желтый цвет…»
Ты помнишь желтый цвет
отечественных дач,
на «пять имен» ответ
под выгоревший мяч,
и солнце бьет вразмах
в беседке поутру,
ненастоящий страх —
что все-таки умру;
ты помнишь наизусть,
что дома скажет дед,
и вечером не грусть,
а сон в подушку вдет.
И сколько ни беги
за солнцем по земле,
найдутся рычаги,
чтоб вспомнить о шмеле,
в беседке на луче
гудящем тяжело,
пусть множество ночей
проехало, прошло.
Неутомимый ток,
бег кровяных телец,
мир в принципе жесток,
но время – нежный лжец,
перемежает сны
печалью невпопад,
из-за его спины
все четче видишь сад,