где детство спит, смеясь,
и страхи коротки,
и время тянет связь,
пространству вопреки.
«Мне снится волжский город…»
Мне снится волжский город,
но такой,
каким его не знала наяву,
с кварталом деревянным за рекой,
наброшенным на прочную канву
грунтовых улиц и цветущих лип
(внутри квартала – непременный сад),
там башни пламенеющий полип
сосет закат, чтоб освежить фасад,
из встречных – только кошки
да мелькнет
нечеткий силуэт в тени двора,
там шелест обесцененных банкнот
за некогда сожженные дрова;
но нет тоски, ни страха,
хоть звучит
мой пересказ так странно и темно…
Пусть время непреклонное журчит
и утекает в теплое окно,
но остается голос, жаркий ток,
пронзающий, как башня, жизни взвесь.
Глубинной памяти тугой живой росток,
сны пробивая, зеленеет здесь.
Я проездом, пишу в вагоне.
Столько верст позади погонных,
путь, как здесь говорят, долгонек
(путь из волжского городка).
В детстве там частенько бывала,
а сейчас – синдром ритуала,
жизнь желает порой овала
после прожитых сорока.
Этим улицам не нужна я.
Здесь дорога одна: сквозная.
Тень густая, почти лесная.
В парке сломанная скамья.
Желтых листьев щемящий запах.
Солнце прямо с утра на запад
норовит, как уклейка в запань.
Но жила здесь моя семья.
Тает лип суховатый росчерк
и троллейбуса треск сорочий.
Крики с пристани все короче.
В этом городе я ничья.
Не признают резные ставни,
даже дождь ко мне не пристанет.
Прочь уносятся птичьи стаи
и течения толчея.
Как меня отторгала площадь,
а брусчатка лежала площе.
Память ветошки дней полощет.
Все упорней бреду одна.
Сколько я ни сажай гераней,
сколько ни обживай окраин,
смотрит коркой, поджившей раной
зрак зашторенного окна.
«Мы уедем с тобой в белый Рим…»
Мы уедем с тобой в белый Рим.
Будет море ворчать в Лидо.
Мы над городом воспарим
с чемоданами и в пальто.
Там лиловой глицинии цвет
тихий вечер, смеясь, взорвет…
Кто закроет парад планет,
пусть свернет и небесный свод.
Наши белые шляпки пусть
по чернильным сплавит волнам…
Вечный Рим и юная грусть
через ставни пробьется к нам,
так нежна, как плесень в щели,
зеленее твоих обид …
Где глицинии отцвели —
одиночество защитит.
Н. С.
Наши мамы танцевали фокстрот,
или твист, или джайв, или рэп.
Или это мы? Часов оборот,
жизнь, мелькнувшая коротким тире
по граниту меж двух стершихся дат
(кроме нас – кто их помнит еще):
то ли смерти полномочный мандат,
то ли времени оплаченный счет.
Мы с тобой внутри тире, мы внутри:
только дата рожденья всего,
даже если умножить на три,
не получишь единицу – одного,
кто бы наши фотографии хранил,
забывал на секретере, терял.
Разливается метель, снежный Нил,