вот увязли парк, дворец и квартал…
Кто расскажет ночью на чердаке,
как бежали санки перед войной
и у мамы годовалой в руке
деревянный мужичок расписной,
деревянный улыбается рот,
и не в моде ни твист, ни фокстрот.
«Держись, родная, держи эту ночь, сестричка!…»
Памяти няни и крестной
Держись, родная, держи эту ночь, сестричка!
Вот – третий – этаж наш, видишь (еще одна спичка…)?
Не думай про уголь, сестричка моя, красотка!
Мы двери откроем —
чертог там розами соткан!
Там розами полог заткан…
(Плевать на полог!)
Ты чувствуешь хлеба запах —
он прян и долог!
Мы выживем, перетерпим!
Мы выйдем замуж!
Ты взор отведи от смерти —
болят глаза уж!
Сестричка моя, проживи эту ночь, иначе
нам дочек и внучек с тобой не растить на даче!
Не шастать по сосняку, их клича, ругая…
Сестричка, попей кипятку, не дрожи, родная!
Мы живы. Коль вместе мы,
нам бездна – поката.
Всего-то еще две зимы,
вот и вся блокада…
Я ездила на кладбище вчера.
Жара была такая, что держись.
Недолгая – перед грозой – жара,
недолгая, как жизнь.
У входа новые участки, плотно в ряд.
Нарядные ограды и венки,
и надписи на них еще горят,
обычно в две строки:
«Любимому (любимой) от – тире —
и ниже – помнит, и еще – скорбит…»
Достаточно зимы, чтоб их стереть
с муаровых орбит.
Но слабенькая тропочка вилась,
тянулась, то терялась меж корней,
в лет двадцать как заброшенную часть,
и я пошла по ней…
На памятнике – девичий портрет.
Траву внизу неровно кто-то стриг.
На лавочке, жарою не согрет,
сутулится старик.
Старик упорно смотрит пред собой:
старухи нет – вот, выросла трава.
А рос когда-то цветик голубой…
А дочь была жива…
«Южный Рим, месяц май, легкий свет…»
Южный Рим, месяц май, легкий свет,
Сумасшедшей глицинии лепет,
воздух пьян больше тысячи лет,
сотни струй воздух пьет, город лепит.
На жаровне каштаном треща,
от жары распаляется цельсий,
растянулась дороги праща,
в небеса пешеходом прицелясь.
Терракотовый облик домов,
италийская речь, словно лютня,
каждый звук, каждый голос готов
говорить: «Я люблю, я люблю тебя».
По руинам шныряют дрозды,
сквозь булыжник безумствуют маки,
так и ждешь, что на месте звезды
ночью вспыхнут солярные знаки.
А у нас-то дожди, а у нас
чахлый цвет полевой незабудки
и привычная речь без прикрас…
Наше солнце, как статуи в будки,
на полгода сокрыто от глаз.
Но раскатятся трели весной,
но обрушатся белые ночи…
Я вернулась из Рима домой,
что ж весна возвращаться не хочет?
Я в пальто, нараспашку окно:
не фонтаны – пруды в мелкой ряске,
даже в полночь в саду не темно,
и тюльпан диковатой окраски
говорит мне: «Люблю, я люблю!»
Я люблю тебя, север мой, тоже.
Эти тихие звуки ловлю,