– Я уже не могу разобраться, где чей рисунок. Попрошу кого-нибудь из вас, сударыни, записывать имена по порядку. Кто первая?
– Мадемуазель Вик[103].
– Вторая?
– Мадемуазель Банг[104].
– Третья?
– Мадемуазель Бреслау.
– Четвертая?
– Мадемуазель Нордландер[105].
– Пятая?
– Мадемуазель Форхаммер.
– Шестая?
– Это мадемуазель Мари! – воскликнула полька.
– Я, сударь?
– Да, вы, мадемуазель.
– Но это же смешно!
Я в числе шести лучших, впереди Амели, Зильхардт и польки. В мастерскую я пришла позже всех, работаю только с 3 октября. Черт побери!
Все принялись меня поздравлять. М-ль Дельсарт подошла и наговорила любезностей, а ее сестра Мари[106] заявила, что мы с Дельсарт – две героини этого конкурса.
– То, чего вы достигли за столь недолгий срок, лучше, чем медаль спустя четыре года занятий.
Раньше они никогда со мной так не говорили!
Успех. Какой чудесный успех… <…>
Среда, 28 ноября 1877 года
<…>
До сих пор самой бойкой в мастерской была Бреслау, теперь я с ней соперничаю… Все собираются нас послушать, и мне весело, потому что я изображаю из себя Пополя на трибуне, и потом, я люблю Бреслау, она у нас Арамис; а Шеппи – Портос, а Амели – д'Артаньян. Атос – не я, как вы понимаете, да я бы и не хотела, это для меня слишком серьезно.
<…>
Пятница, 30 ноября 1877 года
Принесла наконец в мастерскую мандолину, и этот очаровательный инструмент всех очаровал, благо, на вкус тех, кто никогда не слыхал мандолины, играю я недурно. Вечером во время перерыва я играла, а Амели аккомпанировала на рояле, и тут вошел Папаша[107] и стал слушать. Видели бы вы, в каком он был восторге. <…>
– А я-то думал, что мандолина – это что-то вроде гитары, на которой пиликают! Не знал, что она поет, и вообразить не мог, что из нее можно извлечь такие звуки и что это так красиво! Да, черт побери, ничего не скажешь. Поверите ли, вы доставили мне большое удовольствие. Красота! Смейтесь, если хотите, но уверяю вас, что эта штука пиликает прямо по сердцу. Чудеса, да и только!
Ах, несчастный, так, значит, ты это почувствовал!
<…>
Та же мандолина не имела никакого успеха, когда я как-то вечером стала играть на ней дома перед Дубельтами, де Перье, Зюрло и т. д., а между тем им все равно пришлось хвалить. Яркое освещение, жилеты с вырезами в форме сердца, рисовая пудра – все это разрушает чары. А обстановка мастерской, тишина, вечер, темная лестница, усталость располагает ко всему, что есть на свете нежного… причудливого, милого, прелестного.
Ужасное у меня ремесло. Ежедневно восемь часов работы, долгие концы по городу, но главное – чтобы работа была сознательная, осмысленная. Черт возьми, ничего нет глупее, чем рисовать, не задумываясь над тем, что делаешь, не вспоминая, не учась, – а это было бы не так утомительно. <…>