Вспомнив, хоть и не без труда, первопричину вызова красавицы к себе, Константин после минутного замешательства повинился перед нею:
— Ты уж прости, Купавушка, что не уберег тебя от этого.
Она глядела на него, не отрывая глаз, и вдруг переспросила:
— Так это не твою волю, княже, Антип исполнял?
Вот те номер. У Кости даже дыхание перехватило от возмущения, что она так думает.
— Да ты что?! Как ты только подумать могла?! Неужто я бы такую красоту на поругание отдал?! Да я… — У него уже и слов не находилось, но Купава вдруг рухнула на колени перед ним, склонилась головою к самому полу и запричитала:
— Бей меня, княже, казни подлую. Я, верно, и впрямь мерзавка, коли княгине твоей поверила.
Костя в этот момент никак не мог отвести свой взгляд от ее разодранной на спине рубахи, не скрывавшей светящихся ярким рубиновым светом толстых рубцов от побоев.
Говорить он не мог, зато говорила она:
— Я ведь, подлая, поверила, когда она мне еще до отлучки твоей пообещала все космы повыдергивать и все косточки переломать, и будто ты, княже, сам на то согласие дал. Ох и тошнехонько мне стало, хоть в прорубь головой. Ан тут еще и ты неласков стал. Видеть меня не желаешь, как я ни старалась. А уж когда ты уехал, она и вовсе зверем стала, чем ни попадя била. А то вон схватит за волосы да об притолоку, да не просто, а норовит об угол, чтоб больней было. А я молчу все, терплю и думаю: «Бей, бей, да убей хоть поскорей. Зачем мне жизнь такая, коли свет-соколик мой от своей Купавы отвернулся».
Тут Константин уже готов был завыть. И от злости на себя, дурака, пусть и того, прежнего, и от переполнявшей его через край нежности к этой безропотной девушке, беззаветно любящей своего князя.
Купава подняла голову и, замерев на мгновение, негромко ахнула, растерянно отпрянув назад, и даже закрыла рот ладонями, после чего, медленно протягивая к князю руки, прерывисто шепнула:
— Да у тебя никак очи увлажнилися, соколик ты мой. Нешто пожалел холопку свою верную? Господи!
Она порывисто кинулась ему на грудь и, обхватив его плечи руками, принялась лихорадочно покрывать беспорядочными поцелуями Костино лицо.
— Любый мой, желанный, — выдохнула она и, глядя на него с такой любовью и обожанием, что за один этот взгляд любой мужик готов был бы на какой угодно подвиг, лишь бы на него еще раз так же посмотрели при возвращении, жарко зашептала: — Да я за таковское готова хошь на муку смертную, хошь на што! — И, видя, что ее любимый князь ничего не говорит, а лишь внимательно всматривается в нее, как-то жалко улыбнувшись, спросила робко: — А что ж ты все смотришь да смотришь, а не говоришь ничего? Или подурнела так сильно? — И тяжко вздохнула. — Известное дело. Бабы — они только до первого дитя свеженькие, а опосля уж не то вовсе.