— Еще посидим немного, — отвечают они. — А не дождемся — работать пойдем.
Шагает Иван дальше. Видит — людей собралось много. Помост стоит, а с помоста детина объявляет всем громко:
— А сейчас, братия, слово свое Иззагор Булатов к вам говорить будет.
— Это что за люди? — Иван мужика одного спрашивает. — Чего хотят?
— Да эт — те, кто царя нашего — Бориску скинуть мечтает, — отвечает мужик Ивану. Там на помосте, вон, бояре собрались, которых Бориска-царь их вотчин лишил. Те, вон, которые толстые, тех недавно, а те, которые худые, так тех — давно.
— А для чего это царя скидывать нужно? — Удивился Иван.
— Как так — для чего? — Мужик тож удивился. — А какая нам, ты скажи, от него польза?
Иван плечами пожал.
— А какую ты пользу-то хочешь?
— Как так — какую? Дело ясное. Чтобы работать меньше, а есть больше.
Иван поглядел на мужика внимательно.
— А так бывает?
— А мы как скинем, так поглядим.
Видит Иван: боярин на помост выходит.
— Братия, — говорит, — все вы меня хорошо знаете. Известно вам всем, что я, братия, долгие годы царю нашему Бориске верой и правдой прислуживал. И понял я, братия, что нехороший он человек. Пришел я как-то к царю Бориске и говорю ему — сделай меня, говорю, первым холопом над всеми твоими холопьями. Я тебе, говорю, вернее всех прислуживать буду. А он отвечает — не сделаю. Вот тогда-то я и понял, братия, что нехороший он человек.
Другой боярин выходит.
— А теперь, — говорит, — Тиранушка Кучеряшкин слово свое сказать хочет.
Глядит Иван: детина вышел — ни то больной, ни то пьяный по виду. Заулыбались все, как только он появился. Иван соседа своего толкает:
— Чай, знаешь его?
А тот смеется в ответ:
— Да кто ж его не знает — Тиранушку-то нашего!
— Дети мои возлюбленные, — говорит тот детина. — Доподлинно мне стало известно, что Бориску-царя нашего вы скоро скинете. Известно мне также, что вы меня тогда царем своим изберете. Про то мне известно доподлинно, потому как больше никто вам столько всего и всякого не наобещает. А когда вы меня царем своим сделаете, я вам велю, братия, всем горилки раздать — сколько кому вместится. Пить будете, не просыхая.
Хотел он еще говорить, но его с помоста стащили.
— А сейчас, братия, — боярин кричит, Ковалевский-Новопридворский-Нобелевский к вам обратится хочет. Только, говорит он, четыре слова. Все одно, говорит, не смогу больше — слезы задушат.
Боярин выходит на помост, лицо мокрое.
— Братия! — Кричит громко. — Случилася беда великая! Войско Бориски-царя от поганых воротилось недавно. Что там творилося, братия, про то и вспоминать горестно и рассказывать страшно. На живом мертвый лежал, и живой на мертвом. Сколько поганых в куски изрубили — не перечесть. И предводителя их — Дудай-хан-змея копьем проткнули насквозь. А он добрейшей души человек был и старый мой хороший товарищ. Помню, сидим мы с ним вместе, так он всякий раз обязательно что-нибудь эдакое выдумает. То велит из слуг кого-нибудь живого зажарить, то кожу с кого снять прикажет, а то и еще посмешнее что. Такой был забавник! И сердце у него было доброе. Вот раз, помню, велел он детинушку одного посадить на кол. А дело было зимой. Так приказал он шубу надеть на него, шапку-ушанку да валенки потеплее. Еще, говорит, застудится! А как прикажет кого напополам распилить, так всякий раз велит фуфайку подложить под него. Чтоб, говорит, лежать ему было не жестко сердешному… — Боярин слезу смахнул. — Рыдают сейчас поганые, убитых своих считают. Они и мне заплатить обещали, чтоб я везде и во всяком месте рыдал бы над их бедами.