Перед угловой аптекой на Моховой (в начале пятидесятых это был магазин «Мясо – птица»), в нескольких метрах от дома, где расположился «журнал-свидетель», стоит карета скорой помощи. Двери открыты, на носилках что-то чернеет. Санитаров не видно. Двое забулдыг заглядывают внутрь:
– Куда такого артиста, а?
– В больничку, там пенделя.
Смотрят злорадно, морды красные, опухшие.
* * *
Встретились с Шейнкером у «бронзовой персоны» на Московском вокзале. Он уезжал прямо в Мозжинку и оставлял мне ключи от квартиры на Чаплыгина.
– Лень, присмотрите, я сейчас, – показал на свои сумку и портфель на ремне.
Пока его не было, объявили посадку на дневной скорый в Москву, о чем я ему и доложил:
– Миша, ваш поезд отходит с четвертого перрона.
Не спеша – в запасе еще минут семь, мы же не какие-нибудь евреи, что приходят за час, – провожаю его до вагона. Сейчас поезд тронется, а я пойду по делам или домой, или еще куда-нибудь – сам-то здешний…
Этюд «эфемерная жизнь» с треском провалился. Почему-то слово «сапсан» на вагоне произвело в Шейнкере андреналиновый взрыв.
– Сапсан?! Но у меня же сидячий, я же из-за вас опоздаю!
Паническое состояние сопровождается конвульсивными движениями: разметав призрачную очередь, бросается к кондуктору…
– Уф… извините, не знаю, почему я решил…
Моя бедная мать «сапсан» называла бы «лавсан» и умилялась бы себе – все матери бедные, не только моя, последние двадцать лет своей жизни душевнобольная по милости тех, кто и поныне обретается в Большом Доме на Литейном. Будь моя воля, я бы разрушил Большой Дом до основания, как разрушили Бастилию.
Шейнкер исчез в глубине тамбура, а я, опять же неспешно, с оправданным чувством собственного достоинства, пошел по пустому перрону обратно. В последнюю секунду в последний вагон успевает вскочить женщина – «девушка», – размахивая дорожной сумою. Следом за ней исчезает кондуктор, закрывается дверь.
Нет! Еще один несется «в проем благонадежности» – эти рамочки все равно фикция. Он останавливается, следом показалась девочка, от силы трех с половиной лет, в шапочке с рожками. Он хватает ее за руку – скорее все же внучка, староват для отца трехлетнего ребенка: старый да малый. В другой руке бесформенный, как утопленник, чемодан. У меня еще мелькнуло: «Не похожи на лавсановых пассажиров». По инерции они еще бегут вдоль незаметно поехавшего вагона.
– Сколько сейчас? – кричит он мне, мол, что за безобразие у вас тут творится!
Мобильник точен до слез:
– Тринадцать тридцать.
– Почему они пишут тогда «тринадцать сорок»?
Он ко мне в претензии. Показывает билет.