На следующий день случилось нечто ужасное. Когда мы вечером вернулись с работ, нас не отпустили на отдых, а построили на «апельплаце». Мы не знали, что именно произошло, такое бывало достаточно часто. На трибуне перед строем появился рапортфюрер Штайнер, держа в руках человеческую голову. Он поднял голову вверх и зашелся криком. Насколько я мог понять по-немецки, он упоминал лес – «Wald». Меня охватил ужас, я сразу понял, что это голова Радойко Габоровича! Хотя я и был слишком далеко от рапортфюрера, чтобы разглядеть, есть ли у нее спереди дыра.
В строю рядом со мной стоял Живко. Посмотрел на меня и взглядом дал понять, что ему все ясно. А немец на трибуне вопил все громче. Требовал немедленно признаться, кто закопал эту голову в лесу. Пригрозил, что все будут стоять в строю, пока виновный не найдется. Тысячи глаз смотрели на голову несчастного крестьянина с отрогов Овчара. Рапортфюрер размахивал ею, и пряди седых волос развевались на ветру. Из-за этой головы тысячи заключенных не могли отправиться на свой убогий отдых, лечь, наконец, спать. Живко шепнул мне на ухо:
– Я иду сдаваться.
– Нет, я пойду, пусть убьют меня. После меня не останется сирот, а у тебя большая семья.
– Нет! Пойду я. Нельзя, чтобы столько народу мучилось из-за меня, – сказал решительно Живко.
– Останься в строю, говорю тебе! Если меня убьют, по мне и заплакать будет некому, а у тебя полный дом родни.
– Нет, это была моя, а не твоя задумка.
Мы перешептывались тайком, не поворачивая головы. Рапортфюрер Штайнер приказал одному из капо пронести голову перед строем. Голова Радойко кружила по огромной площади. Было велено внимательно на нее посмотреть, чтобы опознать и доложить, чья она.
Капо нес голову на вытянутой ладони, как на подносе. Люди смотрели на нее и молчали, хотя некоторые должны были ее узнать, особенно наши земляки. Процедура затягивалась, голову должны были увидеть тысячи глаз. Некоторые разглядывали ее дольше остальных, но все молчали. А немец на трибуне распалялся все больше. Угрожал, что дает нам последний шанс, иначе всех ждут большие неприятности. Его голос вскоре сменила мелодия, которую мы слышали чаще всего: «Deutschland über alles», «Германия превыше всего!».
Целый час прошел, пока голова не достигла нас. Я решил, что приму вину на себя. Но Желько взял голову в руки раньше меня и сразу же вышел с ней вперед. Весь лагерь в тишине следил за ним взглядом. Желько подошел к рапортфюреру, встал перед ним и громко сказал:
– Это мой брат!
Кто-то из эсэсовцев, вероятно, фольксдойче, перевел на немецкий: