Когда-то, давным-давно, он проходил здесь с Адасем. Совсем выветрился из его памяти этот человек. Адась Пшебия-Ленцкий… Вспомнилось, как шатались по Кракову, о чем говорили. Потом похороны Эдгара. Этакий забавный человечишка. Ничего он не значил для Януша. И покончил с собой. Да, покончил с собой. Лишил себя жизни по какой-то нелепой причине.
Януш презрительно усмехнулся: идиот!
Нельзя лишать себя этого величайшего сокровища. Теперь он знает, что это была, что это есть самая великая ценность. Вопреки всем ужасам, выпавшим ему на долю, вопреки тому, что он брел до сих пор как во сне, окруженный непроницаемым туманом, жизнь оставалась самым драгоценным даром.
Все — и война, и пожары, и смерть других — было упоительно, величественно, монументально. Он смотрел на облака, проплывавшие при блеске месяца, точно рваные паруса, и их бег действовал на него, как бравурная музыка.
Пронести все это сквозь пламя пожаров, жить дальше, несмотря ни на что, и ощущать каждой клеточкой тела биение жизни. Какое упоение!
Каким же неоценимым сокровищем была его собственная личность!
Януш вскочил, продолжая думать о Пшебия-Ленцком. Адасю не было тридцати. Теперь он уже стал землей, дышит вместе с травой и листьями.
А ему, Янушу, почти пятьдесят. И только теперь он почувствовал, что значит жить. Видя повседневно смерть других людей, он узнал цену жизни.
Януш аашагал быстрее. Он все-таки продрог, лежа на земле. Трава уже полегла, словно в ее гуще таился мороз. Быстрая — до испарины — ходьба разрядила необычное нервное напряжение и развеяла пары алкоголя.
Януш начал думать спокойнее и обстоятельнее.
Постепенно стало ясно, что он лгал себе, утверждая, будто жил как во сне. Нет, молодость его была явью. Не оставалось там места для снов, она была исполненной боли явью. Это последние годы окутали его мглой, годы духовной лени, прострации, неприязни к миру. Их он наверняка растратил впустую. Теперь начинается иная жизнь.
Он вспомнил взгляд Геленки, смотревшей ему вслед, когда он шел к партизанам, вообще вспомнил Геленку, начиная с той минуты, когда увидел ее из окна пансиона Бустрицких. «Не символ ли она жизни?» — подумал Януш.
А Коля? Разве он не предвестник новой жизни?
Януш забеспокоился, но вскоре мерный ритм походного шага пробудил в нем иные мысли. Он начал думать о том, чего не договорил Сабине. Он хотел рассказать ей все о Володе и Ариадне, но ее это не интересовало.
Ему припомнилась встреча в овине. Собственно говоря, не припомнилась, ибо он и не забывал о ней никогда.
Теперь он хотел определить, каково было основное содержание этой встречи. О чем они говорили? Не помнил! Но остались в памяти их разговоры в Одессе, в той отвратительной квартире, где он так любил Ариадну. Ведь та встреча была такой важной, а как мало повлияла на его жизнь. «Как мог я забыть о ней? Почему потянулись потом годы грустной, застойной, подернутой густой ряской жизни?» Теперь-тο уж этому конец. Он поможет Геленке, поможет ребятам, будет вместе с ними. Жаль Лилека! Нет, он не будет самоустраняться, отсиживаться в тихом уголке. Пойдет вперед, неся… как это он сказал Сабине? — лиру… Ха-ха-ха! Лиру!