Азевич решил идти, как стемнеет, через поле, обойдя тот ужасный овраг. В сарае высмотрел удобную палку, стоявшую возле косяка у ворот. Хорошо, что снегу в поле насыпало еще немного, едва притрусило жнивье на пашне, можно было идти напрямую. Главное — добраться до Костюковки. Он припомнил кое-кого из довоенных знакомых, наверно, они помогут. И свяжут его с ребятами из Голубяницкой пущи. Иного выхода у него не было.
Да, следовало выбираться отсюда и начинать все заново. Опять мучиться, голодать, терпеть страх и стужу. Бороться. Что следовало бороться, в этом он не испытывал сомнений. Если они захватят, истребят, разопнут на кресте народ — не останется ничего. Ни прошлого, ни будущего. Значит, бороться за будущее. Но, пожалуй, и за прошлое тоже? То, что пережито с болью и обидой. Но ведь это ужасно! Вот положение, будь оно проклято. И никакого выбора...
Все-таки, однако, должно же что-то перемениться, пытался убедить себя Азевич. Вечно не может так продолжаться. Как было — не должно! Все-таки с народом так невозможно. Даже и этот народ имеет какое-то право на человеческое отношение к себе. Чем он виноват, где и когда преступил закон? Божеский или человеческий? Чересчур много терпел? В прошлом и в нынешнем. Хотелось верить, однако, что после пережитого, после кровавой бани-войны наберется нового ума. Не может быть, чтобы такая война ничему не научила. Хотя бы прибавила толику чувства собственного достоинства. Нельзя же всегда, всю историю, жить в рабстве и унижении. Повиснув на кресте, даже не плакать.
Впрочем, у него, Азевича, все было загодя определено. Первый заход окончился неудачей, надо было начинать следующий. Пока не кончатся силы. Или не грянет погибель.
Такова судьба. Судьба его поколения. Да и народа тоже. Что же еще остается? До конца драться за советскую власть...
Весь тот день Азевич терзался горькими мыслями и ждал тетку. В тревожном ожидании просмотрел все глаза, вглядываясь в щель, раза два вставал, хромая на босую ногу, ходил туда-сюда по свободному пятачку в сарае. Иногда его охватывала тревога: а вдруг она не придет? Или с ней придет еще кто-то? Но она пришла одна, как всегда, тихонько открыла половинку ворот и так же тихо притворила ее.
— Вот ваш сапог. Подбил Кривеня. Говорит, а другой где? Да, говорю, другого нет. Как, говорит, нет? Ну соврала неловко. Пять яиц отдала и еще пять должна осталась.
— Десять просил?
— Десять.
— Ну и шкуродер ваш Кривеня.
— Не шкуродер, он добрый. Выпивает только. Ему бы самогонки, но у меня где же та самогонка? Две курочки только.