На третий день в полдень появился близкий Владимиров боярин по прозвищу Бедевей. По серьезности его взгляда, степенности поклона, многозначительности молчания Рогнеда поняла, что он привез решение, и в решении этим сокрыта злая хитрость. Знаменательной была уже и присылка к ней именно Бедевея — одного из новгородцев, которые находились в избе на полоцком детинце, когда насиловал ее Владимир и резали князя Рогволода и его семью; может, сам Бедевей и бил ножом в сердце ее мать или братьев. С него станется: под стать дали ему прозвище — рысак, настоящий рысак этот Бедевей, под шпорами и кнутом куда хочешь поскачет. И рожа у него сплюснута с боков и вытянута вниз, как у лошади, и волосы висят наподобие неподстриженной гривы, и в глазах конское ожиданье хозяйского окрика и готовность лягнуть копытом.
— Что, Бедевей? — подогнала его Рогнеда. — Сразу можешь сказать, не в гости же прибыл.
— Можно и сразу, если не терпится, — согласился боярин. — Дается Изяславу город, и будешь в нем жить вместе с сыном. Прочие дети тут останутся, при отце. Завтра утром отъедете.
— Куда? — спросила Рогнеда.
— Далеко, княгиня, — улыбнулся Бедевей. — На дреговичские межи, есть там город Менск, речка Свислочь, а точнее не скажу — сам там не был. приедем, увидим, узнаем.
— Скажи, Бедевей, — наклонилась к нему Рогнеда. — Владимир сам так решил или Добрыня советовал?
— Все бояре решали, — сказал Бедевей и поглядел на Рогнеду с сожалением. — Да и не все ль тебе равно, — добавил он, и еще добавил, поглуше, словно открывая тайну: — Могло и хуже быть. Ты порадуйся.
Рогнеда промолчала. Боярин посидел минуту, не нашел, что сказать, и отбыл.
Одна ночь давалась ей на прощанье с детьми, а с завтрашнего дня — вечное разлучение. Так оценил Владимир свою кровь, такую брал за нее плату: хотела оставить их без отца, без себя — тому и быть, не слушать им более материнский голос… Эту последнюю киевскую ночь Рогнеда просидела возле детей. Спали, положив щечки на кулачок, ее девочки Предслава и Прямислава; на отцовский лад раскидывая руки, лежали на широкой лавке ее сыновья Изяслав, Ярослав, Всеволод, и она ненасытно ласкала их, вбирая в память их лица, их дыханье, вспоминала рожденье каждого, жадные губы у груди, их первые песенки, первые шаги и первые их вопросы, их любовь к ней и веру в нее, которые неминуемо загасит эта вечная разлука.
Пришло утро, в деревне хрипло и безжалостно загорланили петухи, двор проснулся. Люди под присмотром Руты собрали и вынесли сундуки. Сели за последний завтрак — она, дети, дворня, стража. Кто-то несмело сказал про вино, Рогнеда согласно кивнула. Появился и поплыл из рук в руки ковш; все выпили, ничего не сказав. «Как на тризне, — подумала Рогнеда. — Тризна и есть: мои дети мать свою хоронят. Все прочие это знают, потому и молчат». Не успели поесть, как прибыл Бедевей с четырьмя подводами. Вот и грянуло самое злое испытание — расцеловать в последний раз деток, сказать им, глуша слезы и крик, что едет в дальнюю поездку, пусть они ее ждут, она вернется, привезет им желанные гостинцы: ну, что вы хотите? — Ярославу птицу, Всеволоду нож, Предславе шкатулочку, а Прямислава, не умея говорить, ничего не назвала. Ничего ей еще не хотелось другого, кроме ласковых глаз матери. И так сильна была их вера в неразлучность с нею, что не поняли они своего начавшегося горя, не пролили слез, а Изяслав ничего не сказал братьям и сестрам, гордый своей избранностью для далекого путешествия…