Сказала Рогнеда «пойду», отъехали киевские сваты, и потекла полоцкая жизнь далее с прежним раскладом дневных дел и привычными повечерками. Ничто, казалось, не могло нарушить спокойное ожидание радостного лета, как, внося сумятицу, негаданно объявила о себе посторонняя сила… Одного дня прискакал к Рогволоду стражник с новгородского сумежья и привез удивившую князя весть — едут сваты из Новгорода, от князя Владимира.
И вновь разбежалась по дворам полоцкого посада молва, на этот раз тревожная — не быть добру, когда два брата на одну девку глядят. Вновь собрались должные люди в княжескую избу; ничем не разнилось их мнение от посадского — грозится нам бедствие, неизбежна летом война. Если Владимир не знает о сватовстве Ярополка, то рассчитывает усилиться полоцкими отрядами, ошеломить Ярополка таким усилением.
Если же знает о сватовстве и данном Рогнедой согласии, то новгородское сватовство — вызов Киеву и оскорбление Ярополку: дерзнул младший брат помериться силой со старшим. Но если знает — то вызов и Полоцку. Отказать ему — враги навечно. Но, скорее, неизвестно Владимиру, иначе не решился бы — за Ярополком вся сила, а что за Новгородом? Нет, не знал Владимир, думается ему, что идет в обгон брата, воображает, поди, успех простой своей хитрости, а плетется он вослед Ярополку — младший и есть младший. Родниться же Рогволоду с Владимиром, Полоцку с Новгородом расчета никакого: не потерпит Ярополк братнюю самостоятельность, опасное новгородское отделение. И что есть Владимир? Мало ли что ему хочется; многое нам хочется, да не все можется. А идти с Владимиром на Ярополка — все равно идти на Киев, ибо туда устремится младший Святославович; верно, спит и видит себя на киевских горах, на отцовском месте. В любом случае дерутся братья за киевский стол. Что ж выходит: или с Ярополком усмирять Владимира в Новгороде, или с Владимиром добывать Киев. Но какая Полоцку корысть менять старшего брата на младшего? Нет, решили князь Рогволод и бояре, отказать надо слабейшему новгородскому князю. Не на свой шесток целят молодой рабынич и дядька его, приворотничек Святославов. Радовался бы, что допустил отец на княжеское место, да сидел бы тихо на своем Ильмене, слушаясь брата…
И еще сани новгородские не показались на Двине, а уже сложился ответ, и заучила его Рогнеда на память. То обязана она говорить, что отцом обдумано — его ум, ее уста.
Встретили сватов приветливо, как бы не ведая о цели приезда, отогрели, накормили и напоили — да и, собственно, почему коситься на них? Чем эти бояре, намерзшиеся за недели пути, виновны — не собственная воля усадила их в возки и погнала сквозь тысячу верст снежного поля. Гости отоспались и наутро повели положенную им речь: де, есть у вас диво дивное, под замком спрятано, но далеко о нем слух бежит… Князь выказал должную недогадливость, затем должную же, от сглаза красоте и здоровью дочери, жалобу на малые ее годы, неудавшийся облик, слабость и немочь; наконец позвали Рогнеду. И опять вышла она в отцову палату, и опять увидела на почетной лавке незнакомцев, поклонилась им и потупила глаза, но уже не от стыда, как перед киевскими послами, а в щемящем чувстве неловкости, что через минуту услышат они обидное слово. Все те люди из отцовского окружения, что свидетельствовали первое сватовство, сейчас глядели на нее в притворном неведении, и тоскою отзывалась в душе Рогнеды рассчитанная и возложенная на нее ложь выхода, стояния перед приезжими и объявления как бы собственного сердечного чувства. Без внимания выслушала она отцовский вопрос: желает ли она пойти к Владимиру в жены?